Публичность
четверг, 06 октября 2005
Аля - гений. Знайте все.
среда, 21 сентября 2005
Последний арбуз 2005 года
У заносчивого человека, одетого кое-как, в зипун или армяк, на голове – ермолка, под зипуном – футболка с надписью «манкунианец», на заборе – в рифму: «засранец», зыркающего аккуратно, не возвращающего деньги обратно, считающего наживу, усмехающегося фальшиво, прекрасного как Адонис, смотрящего на все сверху вниз, не одалживающего до получки, получающего от жены по три взбучки - за неделю или даже чаще, выбравшегося однажды из чащи неглубокого леса, где заблудилась та поэтесса, что почитала Вознесенского в законе, лелеявшего мысль о Сорбонне, чтоб учить дураков фигурам речи, вот, прости Господи, дела человечьи, - ну о чем это я? – ах да, об арбузе, купленном у человека в армяке и картузе. Ну ладно, хватит, остановись! – Как звать-то тебя? – Денис…
- Скажи, Денька, у кого же мы – ты помнишь, ты обязан помнить! – купили мы тот, последний, дивный арбуз 2005 года. А?
- Я скажу тебе, Максим.
То был обаятельный грузин.
- А мне кажется, - азербайджанец.
- Точно, что не испанец.
Но, может быть, баск.
В ладонях он комкал бакс.
- Как он был одет, Деня?
Я затрудняюсь ответить тебе, Максим.
Скорее всего, на нем были джинсы. Да, я почти уверен, на нем были джинсы с лейблом «Dawn records», с такой розовой, нежной окантовкой, что ветреные юноши принимали его за девушку и тянулись за букетами пьянящих георгинов, что продавали осенние бабушки в полотняных косыночках, а то и в топазовых шапочках, плотно облегающих головы. Седые головы, усталые головы, головы, полные забот о текущем урожае, о плачевном состоянии дел Марии Робеспьерины Боржоме Покахонтас Люсии Андалузии Чебурашноэнтес голубицы всея России, мельтешащей в тот сентябрь на телеэкранах, на всех обирюзевших каналах, вперемешку с дикторским прононсом и очевидно-невероятным анонсом о похождениях мистера Локка на острове, где всем одиноко.
Вот и он, наш невероятный испанец, был одинок и тщедушен. Стоял он посреди своих арбузов, подобно флибустьеру, зыркал карим глазом и подманивал прохожих…
- Постой, мой милый, постой же! Почему флибустьер? Зачем к ночи вспомнил ты этих странников морей, этих бездушных убийц, разбойников большой волны и седой пучины.
- Да я и сам не знаю, Максим, почему я вспомнил флибустьеров. Я ненавижу разбой и люблю порядок, ты же знаешь, друг мой, я и внешне похож на братца Цзы. Арбуз, - вот причина моего безрассудства. Я купил его походя, случайно, на лету, стремглав, не раздумывая, я бросил деньги испанцу и скрылся в зарослях сумерек, удерживая полосатую твердыню подмышкой, я знал, что ты, Максим, твоя жена, твои дети, твои мечты и фантазии и жадный взгляд ненасытных глаз и душа твоя и плоть твоя желаете арбуза, и я пожалел вас, хотя я ненавижу эти брюзгливые ягоды, вокруг которых вьются то осы, то шмели, и от которых розовеет рот и слипаются губы и на лицах расплываются улыбки.
- Но почему же ты ненавидишь их, мой милый Денис?
- Ты все время забываешь, что я – не ты, а только часть тебя, причем такая малая, слабая, милая. Позволь мне оставаться тобой – чтобы врать без устали и без оглядки и чтобы говорить без разума и без мотива, и чтобы верить, Максим, чтобы верить, верить, чтобы жить.
- Рассказывай, мой славный Денис, как же, что же было дальше?
- Наступил кленовый беспредел, Максимка: листья летели, мчались авто, громыхали сердечные топки, вечер был душен и ал, рыжий прохожий, лопнув, сказал.
- Что ты говоришь, Денис! Лопнул! Но как, почему, зачем?
- Слишком много слов, мой любимый, слишком много бездарных слов, мой милый.
- Не бывает бездарных слов, Денька. Слово – это дар: всегда, всегда, всегда…
- Повтори еще хоть сотню верст, тысячу галлонов, миллионы амперов, миллиарды стерадианов и одно фазанье крылышко свои слова и ты раздашься, разнесешься, развеешься во все стороны своего мира. Я объясню, почему так и не иначе.
Слово – метрика Господа нашего Бога, его тон, такт, размер, яблоко и золотое сечение сада. Гесприданница идет, выхватит мелбу из шершавой ладони, судорожно сунет за пазуху – пахнёт медом и страстью. Ты бывал в сентябрьских сумерках, когда линии руки свернутся пророчеством графа Хейро, станут едва различимы, светлы, беспричинны в горьких индустриальных лесах. Запах бензина, едва различимые тени нуворишей за матовыми окнами, где-то бьется в тисках Сена, а ты глядишь на себя со стороны и не узнаешь. Ты превращен в подобие небесного тролля, городского ангела, твоим легким тесно в грудине и они распирают твое нутро и давят на гортань, на ребра, на желудок и ты бросаешь вызову всему, что не летает и бредешь, подавленный и счастливый по сумраку и вот уже почти плачешь, и не унять твою горечь – в этот миг ты встречаешь его.
Он надменен и не повернет головы, если неподалеку лопнет прохожий.
Он видит тебя насквозь и смотрит насмешливо, но и отстраненно.
Он знает, что ты никуда не денешься, и насвистывает песенку, как скворец, склонив лукавую головку набок, нежно сощурившись, what a wonderful world. Дров бы не наломать, думал ты, подходя слева направо, справа налево, по диагонали, белая королева, черный король, зеленый удод-коллаборационист, времена арбузной аккупации, смотри, смотри, ты видишь как напряглась жилка на мраморном виске, в сумеречной глубине набухла, налилась, сверкнула лиловой молнией и ты, пораженный разрядом полосатого многоточия застыл и примерно нагнулся над ягодным Colosseum. Невероятный запах, чудовищные осы, воздух-пазл…
- Но тебе не кажется, что ты мультиязычен, что ты говоришь, как помесь Полифема и тетушки Горгоны, что глаз твой печалится над одиночеством мира, а язык высмеивает одиночество мира, не кажется ли тебе, что
- Нет, нет, мне кажется, что ты купил тогда этот звонкий арбуз у глухонемого ярмарочного зазывалы, и взвалил его на натруженные плечи, и побрел по проспекту «Всех утр сладость», и пришел к долгожданному дому, и открыл двери мистическим ключом, и наткнулся на пороге на разжиревшую кошку, и отдавил ей хвост, и едва не упал на герань, которую пересаживала твоя жена, но не упал, устоял, выстоял, победил и грохнул арбузом о кухонный стол. Помнишь, как грохнул?
- Грох, грах, тарарах.
- Грохаграхнул, громыгакнул, грамагрякнул!
- И?
- Арбуз раскололся на миллион частей и прибежали дети с перочинными ножами и стали ломать, кромсать, высасывать эту дивную алую плоть и летели косточки по закоулочкам и кошка сошла с ума от арбобстрела и позеленела и набрякла и выбросилась в окно с визгом: «Русские идут». А прохожие, ты помнишь, милый Максим? – прохожие задирали головы и крылья их носов ходили ходуном, как паровые машины братьев Черепановых, - «горе нам! о горе!» - восклицали они и бледнели под густеющим небом сентября, - «никогда уже нам не съесть этот круглолицый, аловлажный, рубиново-изумрудный арбуз»! И ты не выдержал, Максим, и позвал их в гости, усадил за стол и дал вручил каждому по веселому арбузному ломтю и жизнерадостное чавканье раздалось по России и космос содрогнулся и третья небесная черепаха облизнулась и затряслись устои мироздания и рухнул Иггдрасиль и крона смахнула с небосвода все звезды, кроме одной – Арбуза Центавры – и загремел голос полуночного пьяницы и безшабашного ковбоя Петьки Лукова: «Люблю глаза твои, мой друг, с игрой их пламенно-чудесной», и Тютчев воскрес и прибежал к нам с жалобными очами навыкате – мы и ему отрезали – и он приналег, - и отбегал пару-тройку раз, когда становилось совсем невмоготу, -и так мы существовали до первой утренней звезды, а потом пришла зима и арбузные корки накрыло снегом…
- Ты не прав, Денька, осталось варенье и воспоминания.
- Ты прав, Максюха, да вот только… варенье мы отдали убогим странникам в первый день нового года. А воспоминания мы закатывали в снежки и швыряли их в человеческие страдания, когда те нахально пытались проскользнуть под нашими окнами в соседний двор.
- Осталось еще кое-что, Денис… Остался запах. Запах навсегда.
У заносчивого человека, одетого кое-как, в зипун или армяк, на голове – ермолка, под зипуном – футболка с надписью «манкунианец», на заборе – в рифму: «засранец», зыркающего аккуратно, не возвращающего деньги обратно, считающего наживу, усмехающегося фальшиво, прекрасного как Адонис, смотрящего на все сверху вниз, не одалживающего до получки, получающего от жены по три взбучки - за неделю или даже чаще, выбравшегося однажды из чащи неглубокого леса, где заблудилась та поэтесса, что почитала Вознесенского в законе, лелеявшего мысль о Сорбонне, чтоб учить дураков фигурам речи, вот, прости Господи, дела человечьи, - ну о чем это я? – ах да, об арбузе, купленном у человека в армяке и картузе. Ну ладно, хватит, остановись! – Как звать-то тебя? – Денис…
- Скажи, Денька, у кого же мы – ты помнишь, ты обязан помнить! – купили мы тот, последний, дивный арбуз 2005 года. А?
- Я скажу тебе, Максим.
То был обаятельный грузин.
- А мне кажется, - азербайджанец.
- Точно, что не испанец.
Но, может быть, баск.
В ладонях он комкал бакс.
- Как он был одет, Деня?
Я затрудняюсь ответить тебе, Максим.
Скорее всего, на нем были джинсы. Да, я почти уверен, на нем были джинсы с лейблом «Dawn records», с такой розовой, нежной окантовкой, что ветреные юноши принимали его за девушку и тянулись за букетами пьянящих георгинов, что продавали осенние бабушки в полотняных косыночках, а то и в топазовых шапочках, плотно облегающих головы. Седые головы, усталые головы, головы, полные забот о текущем урожае, о плачевном состоянии дел Марии Робеспьерины Боржоме Покахонтас Люсии Андалузии Чебурашноэнтес голубицы всея России, мельтешащей в тот сентябрь на телеэкранах, на всех обирюзевших каналах, вперемешку с дикторским прононсом и очевидно-невероятным анонсом о похождениях мистера Локка на острове, где всем одиноко.
Вот и он, наш невероятный испанец, был одинок и тщедушен. Стоял он посреди своих арбузов, подобно флибустьеру, зыркал карим глазом и подманивал прохожих…
- Постой, мой милый, постой же! Почему флибустьер? Зачем к ночи вспомнил ты этих странников морей, этих бездушных убийц, разбойников большой волны и седой пучины.
- Да я и сам не знаю, Максим, почему я вспомнил флибустьеров. Я ненавижу разбой и люблю порядок, ты же знаешь, друг мой, я и внешне похож на братца Цзы. Арбуз, - вот причина моего безрассудства. Я купил его походя, случайно, на лету, стремглав, не раздумывая, я бросил деньги испанцу и скрылся в зарослях сумерек, удерживая полосатую твердыню подмышкой, я знал, что ты, Максим, твоя жена, твои дети, твои мечты и фантазии и жадный взгляд ненасытных глаз и душа твоя и плоть твоя желаете арбуза, и я пожалел вас, хотя я ненавижу эти брюзгливые ягоды, вокруг которых вьются то осы, то шмели, и от которых розовеет рот и слипаются губы и на лицах расплываются улыбки.
- Но почему же ты ненавидишь их, мой милый Денис?
- Ты все время забываешь, что я – не ты, а только часть тебя, причем такая малая, слабая, милая. Позволь мне оставаться тобой – чтобы врать без устали и без оглядки и чтобы говорить без разума и без мотива, и чтобы верить, Максим, чтобы верить, верить, чтобы жить.
- Рассказывай, мой славный Денис, как же, что же было дальше?
- Наступил кленовый беспредел, Максимка: листья летели, мчались авто, громыхали сердечные топки, вечер был душен и ал, рыжий прохожий, лопнув, сказал.
- Что ты говоришь, Денис! Лопнул! Но как, почему, зачем?
- Слишком много слов, мой любимый, слишком много бездарных слов, мой милый.
- Не бывает бездарных слов, Денька. Слово – это дар: всегда, всегда, всегда…
- Повтори еще хоть сотню верст, тысячу галлонов, миллионы амперов, миллиарды стерадианов и одно фазанье крылышко свои слова и ты раздашься, разнесешься, развеешься во все стороны своего мира. Я объясню, почему так и не иначе.
Слово – метрика Господа нашего Бога, его тон, такт, размер, яблоко и золотое сечение сада. Гесприданница идет, выхватит мелбу из шершавой ладони, судорожно сунет за пазуху – пахнёт медом и страстью. Ты бывал в сентябрьских сумерках, когда линии руки свернутся пророчеством графа Хейро, станут едва различимы, светлы, беспричинны в горьких индустриальных лесах. Запах бензина, едва различимые тени нуворишей за матовыми окнами, где-то бьется в тисках Сена, а ты глядишь на себя со стороны и не узнаешь. Ты превращен в подобие небесного тролля, городского ангела, твоим легким тесно в грудине и они распирают твое нутро и давят на гортань, на ребра, на желудок и ты бросаешь вызову всему, что не летает и бредешь, подавленный и счастливый по сумраку и вот уже почти плачешь, и не унять твою горечь – в этот миг ты встречаешь его.
Он надменен и не повернет головы, если неподалеку лопнет прохожий.
Он видит тебя насквозь и смотрит насмешливо, но и отстраненно.
Он знает, что ты никуда не денешься, и насвистывает песенку, как скворец, склонив лукавую головку набок, нежно сощурившись, what a wonderful world. Дров бы не наломать, думал ты, подходя слева направо, справа налево, по диагонали, белая королева, черный король, зеленый удод-коллаборационист, времена арбузной аккупации, смотри, смотри, ты видишь как напряглась жилка на мраморном виске, в сумеречной глубине набухла, налилась, сверкнула лиловой молнией и ты, пораженный разрядом полосатого многоточия застыл и примерно нагнулся над ягодным Colosseum. Невероятный запах, чудовищные осы, воздух-пазл…
- Но тебе не кажется, что ты мультиязычен, что ты говоришь, как помесь Полифема и тетушки Горгоны, что глаз твой печалится над одиночеством мира, а язык высмеивает одиночество мира, не кажется ли тебе, что
- Нет, нет, мне кажется, что ты купил тогда этот звонкий арбуз у глухонемого ярмарочного зазывалы, и взвалил его на натруженные плечи, и побрел по проспекту «Всех утр сладость», и пришел к долгожданному дому, и открыл двери мистическим ключом, и наткнулся на пороге на разжиревшую кошку, и отдавил ей хвост, и едва не упал на герань, которую пересаживала твоя жена, но не упал, устоял, выстоял, победил и грохнул арбузом о кухонный стол. Помнишь, как грохнул?
- Грох, грах, тарарах.
- Грохаграхнул, громыгакнул, грамагрякнул!
- И?
- Арбуз раскололся на миллион частей и прибежали дети с перочинными ножами и стали ломать, кромсать, высасывать эту дивную алую плоть и летели косточки по закоулочкам и кошка сошла с ума от арбобстрела и позеленела и набрякла и выбросилась в окно с визгом: «Русские идут». А прохожие, ты помнишь, милый Максим? – прохожие задирали головы и крылья их носов ходили ходуном, как паровые машины братьев Черепановых, - «горе нам! о горе!» - восклицали они и бледнели под густеющим небом сентября, - «никогда уже нам не съесть этот круглолицый, аловлажный, рубиново-изумрудный арбуз»! И ты не выдержал, Максим, и позвал их в гости, усадил за стол и дал вручил каждому по веселому арбузному ломтю и жизнерадостное чавканье раздалось по России и космос содрогнулся и третья небесная черепаха облизнулась и затряслись устои мироздания и рухнул Иггдрасиль и крона смахнула с небосвода все звезды, кроме одной – Арбуза Центавры – и загремел голос полуночного пьяницы и безшабашного ковбоя Петьки Лукова: «Люблю глаза твои, мой друг, с игрой их пламенно-чудесной», и Тютчев воскрес и прибежал к нам с жалобными очами навыкате – мы и ему отрезали – и он приналег, - и отбегал пару-тройку раз, когда становилось совсем невмоготу, -и так мы существовали до первой утренней звезды, а потом пришла зима и арбузные корки накрыло снегом…
- Ты не прав, Денька, осталось варенье и воспоминания.
- Ты прав, Максюха, да вот только… варенье мы отдали убогим странникам в первый день нового года. А воспоминания мы закатывали в снежки и швыряли их в человеческие страдания, когда те нахально пытались проскользнуть под нашими окнами в соседний двор.
- Осталось еще кое-что, Денис… Остался запах. Запах навсегда.
пятница, 09 сентября 2005
Я люблю тебя. Я любил тебя, когда не знал тебя. Я люблю тебя, когда узнаю тебя. Я буду любить тебя, даже если не узнаю тебя. В тебе - моя нежность. Во мне - твоя радость. Я люблю тебя и говорю это со всей любовью и нежностью, радостью и счастьем, долгим счастьем, единственным и множественным счастьем. Я счастлив, потому что ты читаешь это и смотришь на мир, на меня, на себя, на все вокруг глазами, полными любви.
вторник, 30 августа 2005
Я вернулся.
Не надо аплодисментов. Маэстро, спасибо за нерв. Деньги - к деньгам, люди - к людям, я - ко всем.
Не надо аплодисментов. Маэстро, спасибо за нерв. Деньги - к деньгам, люди - к людям, я - ко всем.
вторник, 03 мая 2005
Как приятно знать, что тебя ждут и ты нужен.
Хочется ощущать свою нужность. Хочется, чтобы люди заботились о тебе и ты - о людях.
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ! - Всех поздравляю с праздником Пасхи!
Забавно слушать, как метеорологи предсказывают погоду на Пасху. Они могут даже не смотреть с свои таблицы - все и так понятно. На Пасху всегда солнце, Пасха никогда не бывает пасмурной. Даже если солнце не выстоит на небе целый день, то обязательно попляшет с раннего утра и то и дело будет показывать свою рыжую физиономию сквозь прозрачные облака.
Солнце играет - так говорят все.
Ни один праздник не ощущается так празднично и радостно. Пасха - это день рождения мира, день надежды и любви.
Хочется ощущать свою нужность. Хочется, чтобы люди заботились о тебе и ты - о людях.
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ! - Всех поздравляю с праздником Пасхи!
Забавно слушать, как метеорологи предсказывают погоду на Пасху. Они могут даже не смотреть с свои таблицы - все и так понятно. На Пасху всегда солнце, Пасха никогда не бывает пасмурной. Даже если солнце не выстоит на небе целый день, то обязательно попляшет с раннего утра и то и дело будет показывать свою рыжую физиономию сквозь прозрачные облака.
Солнце играет - так говорят все.
Ни один праздник не ощущается так празднично и радостно. Пасха - это день рождения мира, день надежды и любви.
пятница, 29 апреля 2005
Мария Магдалина
У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.
Ноги я твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.
Будущее вижу так подробно,
Словно ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.
Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.
Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту.
Борис Пастернак 1949 г.
У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.
Ноги я твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.
Будущее вижу так подробно,
Словно ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.
Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.
Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту.
Борис Пастернак 1949 г.
среда, 13 апреля 2005
Я временно не буду писать.
Аля, не забывай о рассказах!
Прошу прощения, что не оставляю комментариев, очень много работы.
Аля, не забывай о рассказах!
Прошу прощения, что не оставляю комментариев, очень много работы.
пятница, 08 апреля 2005
Не целуйтесь с неизвестными, они пахнут Ирландией
четверг, 07 апреля 2005
Я сегодня увидел женщину.
Я почувствовал, как дичают мои зрачки, я с изумлением слушал свое прерывистое дыхание, тело мое стало вдруг упрямым и гибким, как хлыст. Я был похож на журавля, танцующего на берегу залитого солнцем озера. Я ощутил, как древняя стихия пронизывает меня насквозь. Я поразился ее коже, губам, тяжелым, влажным зрачкам, темным, илистым, неприступным. Я чувствовал ее дыхание, хриплое и чистое, я был ненадежен и беспощаден. Я не скажу это слово, я не скажу его...
Мы стояли близко. Между нами стояло безумие. Она говорила, говорила, и я смотрел на ее губы, на ее сухие губы, на ее шею, ее распущенные волосы, вглядывался в зрачки, я любовался, любовался, любовался.
Я почувствовал, как дичают мои зрачки, я с изумлением слушал свое прерывистое дыхание, тело мое стало вдруг упрямым и гибким, как хлыст. Я был похож на журавля, танцующего на берегу залитого солнцем озера. Я ощутил, как древняя стихия пронизывает меня насквозь. Я поразился ее коже, губам, тяжелым, влажным зрачкам, темным, илистым, неприступным. Я чувствовал ее дыхание, хриплое и чистое, я был ненадежен и беспощаден. Я не скажу это слово, я не скажу его...
Мы стояли близко. Между нами стояло безумие. Она говорила, говорила, и я смотрел на ее губы, на ее сухие губы, на ее шею, ее распущенные волосы, вглядывался в зрачки, я любовался, любовался, любовался.
среда, 06 апреля 2005
Два человека откликнулись на короткую зарисовку об Андерсене. Поразила реакция: один пишет: "неприятные ассоциации", другой - "ненавижу сказки Андерсена".
Хочется понять, как андерсеновские истории могут вызывать подобные чувства.
Если бы мне необходимо было одним словом выразить главную особенность сказок Андерсена, я бы, вероятно, написал: "чистота". Сказки его изысканны и нежны, в них нет ни следа манерности, психологической недостоверности, эстетической пошлости. Андерсен был глубоко религиозным человеком и потому его истории не завершаются земной жизнью героев. Сказки бесконечны и правдивы.
Если произведение искусства вызывает столь сильные негативные чувства, это, по-моему, повод, пристальнее рассмотреть свою жизнь, прошлое, настоящее, и, возможно, будущее.
Я вспоминаю свою встречу со сказками Андерсена. Во-первых, это было очень смешно. "О том, как буря перевесила вывески". Очень мудро. "Что старик не сделает, то и хорошо". Очень легко. "Семеро из одного стручка". В сказках была такая пронзительная щемящая нота любви.
Хочется понять, как андерсеновские истории могут вызывать подобные чувства.
Если бы мне необходимо было одним словом выразить главную особенность сказок Андерсена, я бы, вероятно, написал: "чистота". Сказки его изысканны и нежны, в них нет ни следа манерности, психологической недостоверности, эстетической пошлости. Андерсен был глубоко религиозным человеком и потому его истории не завершаются земной жизнью героев. Сказки бесконечны и правдивы.
Если произведение искусства вызывает столь сильные негативные чувства, это, по-моему, повод, пристальнее рассмотреть свою жизнь, прошлое, настоящее, и, возможно, будущее.
Я вспоминаю свою встречу со сказками Андерсена. Во-первых, это было очень смешно. "О том, как буря перевесила вывески". Очень мудро. "Что старик не сделает, то и хорошо". Очень легко. "Семеро из одного стручка". В сказках была такая пронзительная щемящая нота любви.
вторник, 05 апреля 2005
Пиши. Может быть, обманешь себя.
Обманешь себя, улыбнешь других. По губам стекает улыбчивый сок, капает по подбородку на ладони, исчезает в коже. Сколько загубленных жизней - наших невысказанных слов!
Девушка с абрикосовыми щеками подала мне гривенник. Мне, нищему забулдыге.
Виньетки.
2 апреля исполнилось 200 лет Андерсену. Во-первых, есть прекрасное эссе Паустовского об Андерсене. Во-вторых, я хочу написать о Хансе Кристиане, которого никогда не знал.
Первая (случайная) ассоциация от книг Андерсена - ветер.
По пыльной мостовой (она очень устала, эта мостовая, - за целую жизнь) вприпрыжку скачет ветер. Следом за ветром, подбрасывая длинные ноги, бежит человек. Странный, высокий, улыбчивый человек с длинным носом и удлиненным подбородком, с глазами слегка навыкате; цвет глаз изменчив. Человек хлюпает носом, спотыкается о какой-то камешек, падает навзничь. Над ним смеются, не злобно или почти не злобно, смеются прохожие, военные и дамы, чиновники и моряки. Но - вот что странно: человек лежит на мостовой и не желает вставать. Что это? Он пьян? В центре города, о ужас! - лежит пьяный высоченный тощий господин в сюртуке бутылочного цвета и не желает вставать. Он, безусловно, сумасшедший. Андерсен переворачивается на спину и щурит глаза. На небе, конечно, полно облаков. Высоких, облачных, почти нереальных. Андерсен поднимает ладонь к небу и сквозь пальцы разглядывает облака. Ему приходится сощурить глаза, но так интереснее - солнечные стрелы устраивают настоящую бурю в его зрачках. Солнце, солнце, волны солнца заливают его глаза. Господи, как хорошо, - думает Андерсен. Его толкают в бока, потом начинают пихать носками сапог. Вставать, вставать, сумасшедший господин. Как хорошо, - думает Андерсен и скашивает глаза. Мужской сапог справа превращается в жабу, а женская туфелька слева в изящную конфетницу. Андерсен улыбается. Его поднимают, несут на пирс, сбрасывают в море. Андерсен ловит негромкие слова, - участия, любви, добра (так ему кажется), он с удовольствием летит в море, переворачивается на спину и плывет на север. Солнце как цирк шапито, накрыло весь мир, звучит пенная музыка. Ну вот, и случилось, - думает Андерсен, - я свободен.
Русалочка обретает ноги и идет по суше.
Обманешь себя, улыбнешь других. По губам стекает улыбчивый сок, капает по подбородку на ладони, исчезает в коже. Сколько загубленных жизней - наших невысказанных слов!
Девушка с абрикосовыми щеками подала мне гривенник. Мне, нищему забулдыге.
Виньетки.
2 апреля исполнилось 200 лет Андерсену. Во-первых, есть прекрасное эссе Паустовского об Андерсене. Во-вторых, я хочу написать о Хансе Кристиане, которого никогда не знал.
Первая (случайная) ассоциация от книг Андерсена - ветер.
По пыльной мостовой (она очень устала, эта мостовая, - за целую жизнь) вприпрыжку скачет ветер. Следом за ветром, подбрасывая длинные ноги, бежит человек. Странный, высокий, улыбчивый человек с длинным носом и удлиненным подбородком, с глазами слегка навыкате; цвет глаз изменчив. Человек хлюпает носом, спотыкается о какой-то камешек, падает навзничь. Над ним смеются, не злобно или почти не злобно, смеются прохожие, военные и дамы, чиновники и моряки. Но - вот что странно: человек лежит на мостовой и не желает вставать. Что это? Он пьян? В центре города, о ужас! - лежит пьяный высоченный тощий господин в сюртуке бутылочного цвета и не желает вставать. Он, безусловно, сумасшедший. Андерсен переворачивается на спину и щурит глаза. На небе, конечно, полно облаков. Высоких, облачных, почти нереальных. Андерсен поднимает ладонь к небу и сквозь пальцы разглядывает облака. Ему приходится сощурить глаза, но так интереснее - солнечные стрелы устраивают настоящую бурю в его зрачках. Солнце, солнце, волны солнца заливают его глаза. Господи, как хорошо, - думает Андерсен. Его толкают в бока, потом начинают пихать носками сапог. Вставать, вставать, сумасшедший господин. Как хорошо, - думает Андерсен и скашивает глаза. Мужской сапог справа превращается в жабу, а женская туфелька слева в изящную конфетницу. Андерсен улыбается. Его поднимают, несут на пирс, сбрасывают в море. Андерсен ловит негромкие слова, - участия, любви, добра (так ему кажется), он с удовольствием летит в море, переворачивается на спину и плывет на север. Солнце как цирк шапито, накрыло весь мир, звучит пенная музыка. Ну вот, и случилось, - думает Андерсен, - я свободен.
Русалочка обретает ноги и идет по суше.
четверг, 31 марта 2005
Люблю стоять посреди василькового поля и смотреть на летучих слонов.
Лета не хватает, лета!
С детства обожал "Вино из одуванчиков" Рэя Брэдбери. Гениальная книжка! Все хорошие книжки похожи, да?
Дилан Томас, Флобер, Пруст, Гофман, Гоголь, Набоков, Толстой, Брэдбери - все это один автор.)) Они бы - кое-кто по крайней мере, не согласился с этим, - но они известные упрямцы.
Упрямство как литературная техника.
Смотрите, как изысканно
"Он вышел на полянку и присел на пенек. Летали насекомые.
Вздрагивали стебли. Архитектура. летания птиц, мух, жуков
была призрачна, но можно было уловить кое-какой пунктир, очерк
арок, мостов башен, террас - некий быстро перемещающийся и
ежесекундно деформирующийся город. "Мною начинают
распоряжаться, - подумал Шувалов. - Сфера моего внимания
засоряется. Я становлюсь эклектиком. Кто распоряжается мною?
Я начинаю видеть то, чего нет"
Кто это? Угадаете?
- Катя,- говорил он, - я люблю вас. Смешно? Вы слушаете
меня? Я спрашиваю: любовь старика - это смешит вас? Я не
прошу о многом. Если вы - буря, то я мечтаю лишь о капле...
Очень трудно говорить образно по телефону.
- Лопайте, Кавалеров,- пригласил он меня и сам навалился.
Яичницу он ел со сковороды, откалывая куски белка, как
облупливают эмаль. Глаза его налились кровью, он снимал и
надевал пенсне, чавкал, сопел, у него двигались уши. Я
развлекаюсь наблюдениями. Обращали ли вы внимание на то, что
соль спадает с кончика ножа, не оставляя никаких следов,- нож
блещет, как нетронутый; что пенсне переезжает переносицу, как
велосипед; что человека окружают маленькие надписи,
разбредшиися муравейник маленьких надписей: на вилках, ложках,
тарелках оправе пенсне, пуговицах, карандашах? Никто не
замечает их. Они ведут борьбу за существование.
Суточная потребность в гениальном общении. Гениальная потребность в суточном общении. Общая потребность в гениальном общении... Вы правда так думаете?
Здравствуй, Максим! -
Лета не хватает, лета!
С детства обожал "Вино из одуванчиков" Рэя Брэдбери. Гениальная книжка! Все хорошие книжки похожи, да?
Дилан Томас, Флобер, Пруст, Гофман, Гоголь, Набоков, Толстой, Брэдбери - все это один автор.
)) Они бы - кое-кто по крайней мере, не согласился с этим, - но они известные упрямцы.Упрямство как литературная техника.
Смотрите, как изысканно
"Он вышел на полянку и присел на пенек. Летали насекомые.
Вздрагивали стебли. Архитектура. летания птиц, мух, жуков
была призрачна, но можно было уловить кое-какой пунктир, очерк
арок, мостов башен, террас - некий быстро перемещающийся и
ежесекундно деформирующийся город. "Мною начинают
распоряжаться, - подумал Шувалов. - Сфера моего внимания
засоряется. Я становлюсь эклектиком. Кто распоряжается мною?
Я начинаю видеть то, чего нет"
Кто это? Угадаете?
- Катя,- говорил он, - я люблю вас. Смешно? Вы слушаете
меня? Я спрашиваю: любовь старика - это смешит вас? Я не
прошу о многом. Если вы - буря, то я мечтаю лишь о капле...
Очень трудно говорить образно по телефону.
- Лопайте, Кавалеров,- пригласил он меня и сам навалился.
Яичницу он ел со сковороды, откалывая куски белка, как
облупливают эмаль. Глаза его налились кровью, он снимал и
надевал пенсне, чавкал, сопел, у него двигались уши. Я
развлекаюсь наблюдениями. Обращали ли вы внимание на то, что
соль спадает с кончика ножа, не оставляя никаких следов,- нож
блещет, как нетронутый; что пенсне переезжает переносицу, как
велосипед; что человека окружают маленькие надписи,
разбредшиися муравейник маленьких надписей: на вилках, ложках,
тарелках оправе пенсне, пуговицах, карандашах? Никто не
замечает их. Они ведут борьбу за существование.
Суточная потребность в гениальном общении. Гениальная потребность в суточном общении. Общая потребность в гениальном общении... Вы правда так думаете?
Здравствуй, Максим! -
Тест
Умение видеть суть 70%
Умение наблюдать явления 90%
Умение слушать и слышать 77%
Умение выражать словом 80%
Умение передавать состояние 77%
Умение создавать 77%
Умение находить
нестандартные решения 80%
http://leonardo.newacropol.ru/index.php
Умение видеть суть 70%
Умение наблюдать явления 90%
Умение слушать и слышать 77%
Умение выражать словом 80%
Умение передавать состояние 77%
Умение создавать 77%
Умение находить
нестандартные решения 80%
http://leonardo.newacropol.ru/index.php
По просьбе Ishade
ПОЖАЛУЙСТА! продублируйте это сообщение в своем журнале! Это очень срочно. В Москве сейчас всего литр такой крови.
в Москве от скоротечного рака крови умирает 18-ти летняя девушка. Ей срочно (прямо сегодня) нужна кровь ВТОРОЙ группы, резус ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ
Если Вы можете помочь, пожалуйста, позвоните по номеру 152-7966. Это телефон школы, в которой работает мама девочки. Нужно спросить Ольгу Ивановну, директора. Или просто сказать что по поводу крови. Там все в курсе проблемы.
Спасибо!
ПОЖАЛУЙСТА! продублируйте это сообщение в своем журнале! Это очень срочно. В Москве сейчас всего литр такой крови.
в Москве от скоротечного рака крови умирает 18-ти летняя девушка. Ей срочно (прямо сегодня) нужна кровь ВТОРОЙ группы, резус ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ
Если Вы можете помочь, пожалуйста, позвоните по номеру 152-7966. Это телефон школы, в которой работает мама девочки. Нужно спросить Ольгу Ивановну, директора. Или просто сказать что по поводу крови. Там все в курсе проблемы.
Спасибо!
понедельник, 28 марта 2005
Я заброшу дневник скоро. Он никому не нужен.
Не для себя же я его заводил?
259 просмотров и четыре постоянных читателя. С одним мы не беседуем. Просто параллельно существуем. Я вижу, что талантливый человек.
С двумя мы беседуем, но одному человеку 14, другому 19, и тот, которому 19 стал говорить мне о разнице в возрасте, и я стал нервничать и плохо соображать, к чему это говорится, и вот теперь пишу, что пишу.
Еще двух замечательных людей на этих дневниках уже просто нет. И уже не было, когда я завел свой. Посмотрите в моем избранном.
Есть еще девушки Ноя и Ева Соул, но меня в их избранном нет, так что...
Так что, подожду какова будет реакция на этот пост.
259 просмотров, и мало кого заинтересовало то, о чем я пишу. Это меня поражает и выводит из себя. Мирно так выводит.
Не для себя же я его заводил?
259 просмотров и четыре постоянных читателя. С одним мы не беседуем. Просто параллельно существуем. Я вижу, что талантливый человек.
С двумя мы беседуем, но одному человеку 14, другому 19, и тот, которому 19 стал говорить мне о разнице в возрасте, и я стал нервничать и плохо соображать, к чему это говорится, и вот теперь пишу, что пишу.
Еще двух замечательных людей на этих дневниках уже просто нет. И уже не было, когда я завел свой. Посмотрите в моем избранном.
Есть еще девушки Ноя и Ева Соул, но меня в их избранном нет, так что...
Так что, подожду какова будет реакция на этот пост.
259 просмотров, и мало кого заинтересовало то, о чем я пишу. Это меня поражает и выводит из себя. Мирно так выводит.
четверг, 24 марта 2005
Что-то соловьи стали петь слишком громко;
Новые слова появляются из немоты.
Такое впечатление, будто кто-то завладел моим сердцем -
Иногда мне кажется, что это ты.
Губы забыли, как сложиться в улыбку;
Лицо стушевалось - остались только черты;
Тут что-то хорошее стало происходить с моим сердцем;
Ты знаешь, мне кажется, что это ты.
От пятой буровой до Покрова-на-Нерли
Вроде все в порядке, только где-то оборвана нить;
Я не знаю, как у вас - у нас всегда кто-то сверлит.
Может, взять и скинуться, чтобы они перестали сверлить?
Ночью под окном разгружали фуры,
От матерной ругани увяли кусты -
Я даже не заметил, потому что кто-то завладел моим сердцем,
И я подозреваю, что это ты.
У меня в крови смесь нитротолуола и смирны;
Каждая песня - террористический акт;
И это после двадцати лет обучения искусству быть смирным -
Я говорил с медициной.
Она не в силах объяснить этот факт.
Но будь ты хоть роллс-ройс, все равно стоять в пробке;
Даже в Русском музее не забаррикадироваться от красоты -
Знаешь, это неважно, если кто-то завладел твоим сердцем.
В моем случае, мне кажется, что это ты.
Мне до сих пор кажется, что это ты.
Новые слова появляются из немоты.
Такое впечатление, будто кто-то завладел моим сердцем -
Иногда мне кажется, что это ты.
Губы забыли, как сложиться в улыбку;
Лицо стушевалось - остались только черты;
Тут что-то хорошее стало происходить с моим сердцем;
Ты знаешь, мне кажется, что это ты.
От пятой буровой до Покрова-на-Нерли
Вроде все в порядке, только где-то оборвана нить;
Я не знаю, как у вас - у нас всегда кто-то сверлит.
Может, взять и скинуться, чтобы они перестали сверлить?
Ночью под окном разгружали фуры,
От матерной ругани увяли кусты -
Я даже не заметил, потому что кто-то завладел моим сердцем,
И я подозреваю, что это ты.
У меня в крови смесь нитротолуола и смирны;
Каждая песня - террористический акт;
И это после двадцати лет обучения искусству быть смирным -
Я говорил с медициной.
Она не в силах объяснить этот факт.
Но будь ты хоть роллс-ройс, все равно стоять в пробке;
Даже в Русском музее не забаррикадироваться от красоты -
Знаешь, это неважно, если кто-то завладел твоим сердцем.
В моем случае, мне кажется, что это ты.
Мне до сих пор кажется, что это ты.
понедельник, 14 марта 2005
На старинных географических картах художники любили изображать юного крепыша с раздутыми щеками. Щеки эти, наполненные воздухом и беспечной яростью, алые и чудовищно нежные, казались мне в детстве образом таинственных бурь и ликом самого господина Ветра.
Когда мой преданный друг Серега Ветер выходил во двор, дожевывая бутерброд с сыром и помидорами, щеки его, словно две полнозвучные мятежные стихии, вздрагивали, колебались, и, наконец, затихали, умиротворенные, в сладостном сне. Но я вру. Я вру. Вру. Щеки – это подушки. На подушках можно спать. Серега Ветер занимался боксом.
- Бокс – это тонкая наука, - заявлял Серега, доедая очередной бутерброд.
Мы согласно кивали.
Серега был на три года старше меня. Он прогуливался по двору, дожевав очередной бутерброд с сыром и помидорами, подтягивался на турнике. Ветер обдувал крошки на углах рта, а Серега, пыхтя и отдуваясь, подтягивался бессчетное количество раз. Всякий раз мы пытались сосчитать, сколько же раз он подтягивается, чтобы зафиксировать, наконец, рекорд, и всякий раз он хитрил, рассеивая наше внимание. То повиснет, довольно улыбаясь, то раскачается до небес, то неожиданно пукнет, то крякнет, то свистнет, то расскажет похабный анекдот, то повиснет на одной руке, как обезьяна и скорчит изумительную рожу.
Я довольно ухмылялся. Мне это нравилось. Мне нравилась Серегина сила, его независимость и мирный нрав. Мне нравилось, как Серега подтягивается и как выпускает газы. Мне все нравилось в этом добродушном вихрастом парне. Однажды я вышел во двор поздно вечер, чтобы вынести мусор. Я шел на помойку с ведром, и дышал глубоко-глубоко, с каждым вздохом ощущая, как расту. Картофельные очистки, яичная скорлупа, рваные газеты были плотно упакованы в моем ведре, и я нес его, весело размахивая, едва не вращая над головой. Проходя мимо кустов сирени, я услышал пыхтение. Я подошел ближе, очень тихо…
Я увидел ручей. Волосы десятиклассницы Насти лились между Сережиными пальцами. Он отводил в сторону руку и струйки волос капали, светились, согревали меня теплом. Сережа увидел меня и поманил рукой. Я испугался не на шутку, мне казалось, что меня ожидает неминуемая расплата за любопытство. Но Сережа спросил только: «Хочешь?» У меня заслезились глаза, я судорожно кивнул, не вполне понимая еще, что же должно последовать за этим приглашением. «Можно ему?» - спросил Сережа. Настя тихонько кивнула. Сережа взял мою ладонь и опрокинул ее в ливень Настиных волос. Моя рука похолодела, по коже пробежали мурашки. Я смотрел, не отрываясь, на свою руку, по которой лились темно-рыжие реки, и мне хотелось плакать. Сергей смотрел на меня преданно, он словно бы пытался понять, насколько я способен оценить творимое совместно таинство летней любви. В кустах давно отцветшей сирени, между стрекотанием кузнечиков и тихим шелестом листьев.
Наташа забыла этот вечер легко и беспечно, Сергей служил в Афгане, о его дальнейшей судьбе мне ничего не известно. Кусты сирени давно вырублены. Но господин Ветер – маленький крепыш с раздутыми от усердия щеками все наполняет свою грудь незыблемым воздухом детства и начинает дуть. Он дует так, будто просит прощения за каждого из нас. Он дует нам в грудь и спины и заставляет вращаться, будто мы осенние листья. Он слышит наши молитвы, редкие, нервные, и прощает нас. С каждым порывом летнего ветра, я начинаю лучше и нежнее слышать, и все сирени мира встают передо мной – маленьким мальчиком, по рукам которого льются реки чужой любви.
Когда мой преданный друг Серега Ветер выходил во двор, дожевывая бутерброд с сыром и помидорами, щеки его, словно две полнозвучные мятежные стихии, вздрагивали, колебались, и, наконец, затихали, умиротворенные, в сладостном сне. Но я вру. Я вру. Вру. Щеки – это подушки. На подушках можно спать. Серега Ветер занимался боксом.
- Бокс – это тонкая наука, - заявлял Серега, доедая очередной бутерброд.
Мы согласно кивали.
Серега был на три года старше меня. Он прогуливался по двору, дожевав очередной бутерброд с сыром и помидорами, подтягивался на турнике. Ветер обдувал крошки на углах рта, а Серега, пыхтя и отдуваясь, подтягивался бессчетное количество раз. Всякий раз мы пытались сосчитать, сколько же раз он подтягивается, чтобы зафиксировать, наконец, рекорд, и всякий раз он хитрил, рассеивая наше внимание. То повиснет, довольно улыбаясь, то раскачается до небес, то неожиданно пукнет, то крякнет, то свистнет, то расскажет похабный анекдот, то повиснет на одной руке, как обезьяна и скорчит изумительную рожу.
Я довольно ухмылялся. Мне это нравилось. Мне нравилась Серегина сила, его независимость и мирный нрав. Мне нравилось, как Серега подтягивается и как выпускает газы. Мне все нравилось в этом добродушном вихрастом парне. Однажды я вышел во двор поздно вечер, чтобы вынести мусор. Я шел на помойку с ведром, и дышал глубоко-глубоко, с каждым вздохом ощущая, как расту. Картофельные очистки, яичная скорлупа, рваные газеты были плотно упакованы в моем ведре, и я нес его, весело размахивая, едва не вращая над головой. Проходя мимо кустов сирени, я услышал пыхтение. Я подошел ближе, очень тихо…
Я увидел ручей. Волосы десятиклассницы Насти лились между Сережиными пальцами. Он отводил в сторону руку и струйки волос капали, светились, согревали меня теплом. Сережа увидел меня и поманил рукой. Я испугался не на шутку, мне казалось, что меня ожидает неминуемая расплата за любопытство. Но Сережа спросил только: «Хочешь?» У меня заслезились глаза, я судорожно кивнул, не вполне понимая еще, что же должно последовать за этим приглашением. «Можно ему?» - спросил Сережа. Настя тихонько кивнула. Сережа взял мою ладонь и опрокинул ее в ливень Настиных волос. Моя рука похолодела, по коже пробежали мурашки. Я смотрел, не отрываясь, на свою руку, по которой лились темно-рыжие реки, и мне хотелось плакать. Сергей смотрел на меня преданно, он словно бы пытался понять, насколько я способен оценить творимое совместно таинство летней любви. В кустах давно отцветшей сирени, между стрекотанием кузнечиков и тихим шелестом листьев.
Наташа забыла этот вечер легко и беспечно, Сергей служил в Афгане, о его дальнейшей судьбе мне ничего не известно. Кусты сирени давно вырублены. Но господин Ветер – маленький крепыш с раздутыми от усердия щеками все наполняет свою грудь незыблемым воздухом детства и начинает дуть. Он дует так, будто просит прощения за каждого из нас. Он дует нам в грудь и спины и заставляет вращаться, будто мы осенние листья. Он слышит наши молитвы, редкие, нервные, и прощает нас. С каждым порывом летнего ветра, я начинаю лучше и нежнее слышать, и все сирени мира встают передо мной – маленьким мальчиком, по рукам которого льются реки чужой любви.
Весенняя девушка тест проходила на ясновидение. И я решил
УДОСТОВЕРЕНИЕ ЯСНОВИДЯЩЕГО
Настоящим документом подтверждается что логлл (это я) является шарлатаном! Уровень способностей к ясновидению у этого человека ниже теоретически расчетного для среднестатистического биологического организма.
Ранг: -2 Процент способностей: 0%
ТЕСТ на ясновидение | TOP100 ясновидящих Рунета
)))))))))))))))))))
Это веселее, чем я мог себе представить
УДОСТОВЕРЕНИЕ ЯСНОВИДЯЩЕГО
Настоящим документом подтверждается что логлл (это я) является шарлатаном! Уровень способностей к ясновидению у этого человека ниже теоретически расчетного для среднестатистического биологического организма.
Ранг: -2 Процент способностей: 0%
ТЕСТ на ясновидение | TOP100 ясновидящих Рунета
)))))))))))))))))))Это веселее, чем я мог себе представить