Прошу вернуть дневник на основной сайт. Благодарю 
воскресенье, 21 февраля 2010
А у Бартона персонажи, как у Тениела
четверг, 27 августа 2009
И отпускать.
Отпускающий сердце в полет благословен вовек.
В деревне под каждым кустом - килограммы смирения.
Лягушки выскальзывают из-под босых ступней. Идешь помочиться поздно вечером, когда звезды уже играют впереглядки - и лягушки в росе, как озерные стрекозы летят во все стороны. Идешь и смотришь - не остался ли под пятой какой-нибудь тощенький озорной лягушонок.
Юра пристрастился хватать малышей и тискать их в ладошках. Юра, оставь! Юра, не надо! Юра, а если бы ты попался в руки огромному чудищу с дынной головой и боками, уходящими во все стороны света. Юра нехотя оставляет лягушку и брат смотрит на нее с надеждой и сожалением. Старший любит живое. Младший любит живое. В деревне - все живое и так легко любить.
В деревне благословляет все: поля, покрытые пастушьей сумкой. Сухой, дребезжащей под ветром, смиренно стойкой пастушьей сумкой. Клевер рассыпан на ладони мира. Озеро стоит, как падишах, посреди камышей и кувшинок, словно те - его раболепные слабые и сладкие слуги, вынашивающие замыслы о свержении, но покорные, но такие покорные.
В озере - рыбы. Одна плеснула хвостом - пузыри пошли. Я ныряю в озерный покой - в носовые ходы проникает вода и я отплевываюсь и отфыркиваюсь. Я мотаю головой, я забываю, кто я, что я и зачем. Но немедленно вспоминаю вновь, едва только выхожу на берег и хватаю себя за плечи, за щеки, за язык. Я - человек? Да, похоже на правду. Я уже только человек. Я еще только человек. Я незаметен и прекрасен. Я, я, я превращается в ю, ю, ю. Это слепень юлит под ухом и я сбрасываю-стряхиваю его со спины прекрасной жены. Вдыхаю озерную воду - она пахнет. И ничего больше не надо. Есть запах и есть озеро.
Всматриваюсь на рассвете в туман. Туман проявляется и исчезает. Переводные картинки. Это переводная картинка - изнанка мира, подлинная нелицемерная изнанка мира. Там-здесь россыпи добра и хорошего настроения. Я сматываю туман ресницами. Я поднимаю глаза, веки, как холодные ножи рассекают мир, полный любви. Веки превращаются в синих бабочек. Я поднимаю бабочек - я отпускаю их в полет.
Мои холодные рассветы - мои теплые ночи.
Благословенный в деревне - благословен навек.
А еще я смотрю, как смотрит ветер. Он смотрит, он наполнен желанием. Желание стало его сутью, моим хотением. Здравствуй, желание. Ты неизбывно, сильно, ты приветливо и маняще.
Я дорожу тобой, как мальчик - невидимой девочкой, уходящей, уезжающей, улетающей вдаль детства.
До свиданья, деревня. Не знаю, свидимся ли.
Хохочет деревня. Хохочет, окаянная. Она проросла в меня. Она стала мной, она оскопила, ослепила, обесцветила меня. Я живу в глуши озерной. Я в тишине маюсь, как карп. Я дышу и возрождаюсь. Я чувствую, как возрождается душа моя. Она исполнена мякоти и доброй силы.
А где же сливы, мальчик? Куда ты их дел? Ты их съел?
Синие бока дня, синие сливы покоя.
Я ничего не умею. Что я такое?
Вдыхать и плавать неспешно. Глотать студеную воду.
Возьмите меня в скворешню, белые ночи Ноя.
Отпускающий сердце в полет благословен вовек.
В деревне под каждым кустом - килограммы смирения.
Лягушки выскальзывают из-под босых ступней. Идешь помочиться поздно вечером, когда звезды уже играют впереглядки - и лягушки в росе, как озерные стрекозы летят во все стороны. Идешь и смотришь - не остался ли под пятой какой-нибудь тощенький озорной лягушонок.
Юра пристрастился хватать малышей и тискать их в ладошках. Юра, оставь! Юра, не надо! Юра, а если бы ты попался в руки огромному чудищу с дынной головой и боками, уходящими во все стороны света. Юра нехотя оставляет лягушку и брат смотрит на нее с надеждой и сожалением. Старший любит живое. Младший любит живое. В деревне - все живое и так легко любить.
В деревне благословляет все: поля, покрытые пастушьей сумкой. Сухой, дребезжащей под ветром, смиренно стойкой пастушьей сумкой. Клевер рассыпан на ладони мира. Озеро стоит, как падишах, посреди камышей и кувшинок, словно те - его раболепные слабые и сладкие слуги, вынашивающие замыслы о свержении, но покорные, но такие покорные.
В озере - рыбы. Одна плеснула хвостом - пузыри пошли. Я ныряю в озерный покой - в носовые ходы проникает вода и я отплевываюсь и отфыркиваюсь. Я мотаю головой, я забываю, кто я, что я и зачем. Но немедленно вспоминаю вновь, едва только выхожу на берег и хватаю себя за плечи, за щеки, за язык. Я - человек? Да, похоже на правду. Я уже только человек. Я еще только человек. Я незаметен и прекрасен. Я, я, я превращается в ю, ю, ю. Это слепень юлит под ухом и я сбрасываю-стряхиваю его со спины прекрасной жены. Вдыхаю озерную воду - она пахнет. И ничего больше не надо. Есть запах и есть озеро.
Всматриваюсь на рассвете в туман. Туман проявляется и исчезает. Переводные картинки. Это переводная картинка - изнанка мира, подлинная нелицемерная изнанка мира. Там-здесь россыпи добра и хорошего настроения. Я сматываю туман ресницами. Я поднимаю глаза, веки, как холодные ножи рассекают мир, полный любви. Веки превращаются в синих бабочек. Я поднимаю бабочек - я отпускаю их в полет.
Мои холодные рассветы - мои теплые ночи.
Благословенный в деревне - благословен навек.
А еще я смотрю, как смотрит ветер. Он смотрит, он наполнен желанием. Желание стало его сутью, моим хотением. Здравствуй, желание. Ты неизбывно, сильно, ты приветливо и маняще.
Я дорожу тобой, как мальчик - невидимой девочкой, уходящей, уезжающей, улетающей вдаль детства.
До свиданья, деревня. Не знаю, свидимся ли.
Хохочет деревня. Хохочет, окаянная. Она проросла в меня. Она стала мной, она оскопила, ослепила, обесцветила меня. Я живу в глуши озерной. Я в тишине маюсь, как карп. Я дышу и возрождаюсь. Я чувствую, как возрождается душа моя. Она исполнена мякоти и доброй силы.
А где же сливы, мальчик? Куда ты их дел? Ты их съел?
Синие бока дня, синие сливы покоя.
Я ничего не умею. Что я такое?
Вдыхать и плавать неспешно. Глотать студеную воду.
Возьмите меня в скворешню, белые ночи Ноя.
вторник, 25 августа 2009
В деревне мы были с семьей несколько дней. Дней пять-шесть. Но сказать так - ничего не сказать. Сказать надо по другому: деревня была в нас. В нас прорастали бежевые и охряные деревья с верхушками из синего льда, из счастливых птиц.
Эта деревня называется. Она стоит на берегу Уводи-реки (есть такая река смешная река со смешным названием) и подпирает ее берега. По весне веселая река Уводь разливается по несуществующим пашням и превращает их в заливные луга, в заливное и прохладное чудодейственное апрельское.
Воздух в деревне, которая называется, как простокваша, настоянная на чабреце и полыни. Возьми в руки воздух - и ешь его, и режь его, и рассматривай его, и щупай его. Я думаю, даже Чулпан Хаматова взяла бы в руки кнут и принялась кромсать жесткокрылый воздух деревни от жадности.
- Чулпан, дои коров!
- Ай, не хочу!
- Дои коров, Чулпан!
- Хочу не я!
- Коров дои, дои коров, короводыня в воздухе плавает.
Я видел жужелицу, десять медянок, то ли ужей, полыхавшую на заре зорю.
Я видел сто сорок палевых муравьев, собирающих пыль дорог в карманы своей, муравьиной судьбы.
Я видел, как костер становится ночью и мгла становится сиреневым туманом.
Забыть бы все слова, чтобы ощущать на вкус их значения.
Я продолжу. Сейчас голова болит - потому, что дети принесли пирожные, которые купили на накопленные деньги, которые находили где ни попадя. Но голова то болит у меня не поэтому.
Деревня аукает.
Эта деревня называется. Она стоит на берегу Уводи-реки (есть такая река смешная река со смешным названием) и подпирает ее берега. По весне веселая река Уводь разливается по несуществующим пашням и превращает их в заливные луга, в заливное и прохладное чудодейственное апрельское.
Воздух в деревне, которая называется, как простокваша, настоянная на чабреце и полыни. Возьми в руки воздух - и ешь его, и режь его, и рассматривай его, и щупай его. Я думаю, даже Чулпан Хаматова взяла бы в руки кнут и принялась кромсать жесткокрылый воздух деревни от жадности.
- Чулпан, дои коров!
- Ай, не хочу!
- Дои коров, Чулпан!
- Хочу не я!
- Коров дои, дои коров, короводыня в воздухе плавает.
Я видел жужелицу, десять медянок, то ли ужей, полыхавшую на заре зорю.
Я видел сто сорок палевых муравьев, собирающих пыль дорог в карманы своей, муравьиной судьбы.
Я видел, как костер становится ночью и мгла становится сиреневым туманом.
Забыть бы все слова, чтобы ощущать на вкус их значения.
Я продолжу. Сейчас голова болит - потому, что дети принесли пирожные, которые купили на накопленные деньги, которые находили где ни попадя. Но голова то болит у меня не поэтому.
Деревня аукает.
воскресенье, 16 августа 2009
Знакомую своей дочери. Моей дочери - 14. Девочке - 16. Моя Катя невысокого роста, в классе на физкультуре стоит одна из последних. Девочка ниже Кати и выглядит просто ужасно. У нее дистрофия, впалые щеки, черные подглазины. Кожа и кости. Девочка живет с бабушкой, которой 75 лет. У бабушки горб и пенсия 4,5 тыс. рублей. Половина уходит на квартиру. Девочку не берут на работу, потому что - страшно брать. Наверное, просто страшно брать. Ее может сдуть ветром.
Мама девочки в далеком городе в Сибире. У мамы другая семья. Мама не присылает денег и ей, вероятно, почти все равно, что происходит с дочерью. Когда девочка ехала к своей маме этим летом на поезде, в поездке она пила только чай. Вероятно, без заварки. А это называется - кипяченая вода.
Девочка пьет воду. Целыми днями пьет воду. Есть нечего. Девочка экономит из последних сил. Хотя экономить практически нечего. Она хочет хоть как-то выглядеть.. Она хочет нравиться. Она уже лежала в больнице по поводу истощения. Девочка не понимает, что происходит. А, может быть, и понимает, но как с этим справиться одной? Или вдвоем - с голодной измученной бабушкой.
Люди, посмотрите вокруг. Вокруг нас - другие люди, девочки и старики, мальчишки и инвалиды, которые иногда целыми днями пьют воду. Просто потому, что им нечего есть.
Таких людей можно не видеть. Сознательно или бессознательно.
Они - есть. Они хотят немного - просто есть.
Мама девочки в далеком городе в Сибире. У мамы другая семья. Мама не присылает денег и ей, вероятно, почти все равно, что происходит с дочерью. Когда девочка ехала к своей маме этим летом на поезде, в поездке она пила только чай. Вероятно, без заварки. А это называется - кипяченая вода.
Девочка пьет воду. Целыми днями пьет воду. Есть нечего. Девочка экономит из последних сил. Хотя экономить практически нечего. Она хочет хоть как-то выглядеть.. Она хочет нравиться. Она уже лежала в больнице по поводу истощения. Девочка не понимает, что происходит. А, может быть, и понимает, но как с этим справиться одной? Или вдвоем - с голодной измученной бабушкой.
Люди, посмотрите вокруг. Вокруг нас - другие люди, девочки и старики, мальчишки и инвалиды, которые иногда целыми днями пьют воду. Просто потому, что им нечего есть.
Таких людей можно не видеть. Сознательно или бессознательно.
Они - есть. Они хотят немного - просто есть.
суббота, 15 августа 2009
У меня разболелся зуб. На нижней челюсти справа у меня есть два потайных зуба, богато украшенных пломбами. Но вообще зубы у меня - что надо. Что мне надо.
Так вот, стал ныть зуб. Под пломбой, гад, ноет и ноет. То есть, не сам зуб ноет, а его отсутствие. Частичное отсутствие, конечно.
- Здравствуй, частичное отсутствие зуба, - приветствовал я частичное отсутствие зуба. - Что то ты привлекаешь к себе излишнее внимание.
- Кому - излишнее, а для меня - в самый раз, - неприветливо пробурчало частичное отсутствие зуба и сплюнуло как-то категорично и нелицеприятно.
Ночью я проснулся под бубнение ноющего частичного отсутствия.
- Ну что тебе, сгущенку тебе в щелку, под пломбой белоснежной не лежится? - допрашивал я его.
- Посидел ты тут с мое, - бубнило отсутствие, - завыл бы еще не так. Пойдешь, гаденыш трусливый, к стоматологу?
Я озадаченно притих, терся щекой о подушку, скашивал глаза на щеку, щекотал пальцы о простыню и печально следил за реющим рассветом.
Рассвет не радовал. Точнее, радовал, но не вполне. С оговорками и нюансами.
Частичное отсутствие зуба и рассвет нашли общий язык. Они перемигивались, а когда я пытался подловить их, уличить и разоблачить, делали вид невинный совершенно и растяпистый. Все же рассвет елозил по шторам, а отсутствие зуба нахально притопатывало под вконец расстроенной пломбой.
- Да не расстраивайся ты, милая моя, - успокаивал я печальную пломбу.
- Да, как же не печалиться, - печалилась пломба, - вот сковырнут меня и отправят в стомутиль.
Тошно мне стало от этих слов и я затрясся. Жена выскользнула из-под одеяла и пошла на розыски кетарола. Я отнекивался, но кетарол сожрал охотно. Добавки, правда, не попросил.
Кетарол с отсутствием крепко вмазали и утихли оба. Отсутствие дня два лежало в глубоком похмельном удовлетворении, а потом опять зашкворчало, заелозило, заныло.
И пошел я к стоматологу Ольге Михайловне Вальковой.
- День добже, пани Валькова, - приветствовал я Ольгу Михайловну.
- Сдавайся, трус, - сказал мне пани Валькова и засандалила мне в верхнюю челюсть два галлона буржуйского обезболивающего.
- А почему в верхнюю-то? - пуча глаза, вопрошал я одними зрачками.
- Помалкивай у меня тут, - довольно приговаривала Ольга Михайловна, шуруя сверлом в недрах моего рта.
Летела пыль, пылал огонь, мелкая зубная крошка орошала изумрудные стены кабинета.
- А вот и ты, тихая сапа, - рявкнула Валькова и дернула за мой дорогой, мой бесценный, мой старосветский и перекошенный от неудовольствия нерв.
Блямс - нерв выпал - с ним была Валькова такова.
Пломбировка каналов высококачественным пломбиром заняла не так много времени. Я сидел и голубое мягко плыло предо мной, а потом и золотое встало легкой пеленою. Много видел я прекрасных - рыжих, синих, сладострастных, но милее мне одна - пломбировочная.
- Вы бредите, - сказала Валькова и ущипнула меня за нос. - Вставайте, давайте я вас обниму. Вы мой лучший пациент за последние полчаса.
- Я не пациент, - прошамкал я.
- Конечно, конечно, - согласилась она, - Вы - партнер.
Я обнял ее, заплатил плату и несказанно весело удалился.
Перед зеркалом я прислушивался долго-долго к голосу отсутствия. Оно молчало. Оно безмолвствовало. Но я то знал, что он ему хорошо.
Нежное мое, хорошее мое.
Люди, не жрите кетарол килограммами. Ходите к панночкам зубных кабинетов.
Они - лучшие наши партнеры. Исключая, конечно, жен
Так вот, стал ныть зуб. Под пломбой, гад, ноет и ноет. То есть, не сам зуб ноет, а его отсутствие. Частичное отсутствие, конечно.
- Здравствуй, частичное отсутствие зуба, - приветствовал я частичное отсутствие зуба. - Что то ты привлекаешь к себе излишнее внимание.
- Кому - излишнее, а для меня - в самый раз, - неприветливо пробурчало частичное отсутствие зуба и сплюнуло как-то категорично и нелицеприятно.
Ночью я проснулся под бубнение ноющего частичного отсутствия.
- Ну что тебе, сгущенку тебе в щелку, под пломбой белоснежной не лежится? - допрашивал я его.
- Посидел ты тут с мое, - бубнило отсутствие, - завыл бы еще не так. Пойдешь, гаденыш трусливый, к стоматологу?
Я озадаченно притих, терся щекой о подушку, скашивал глаза на щеку, щекотал пальцы о простыню и печально следил за реющим рассветом.
Рассвет не радовал. Точнее, радовал, но не вполне. С оговорками и нюансами.
Частичное отсутствие зуба и рассвет нашли общий язык. Они перемигивались, а когда я пытался подловить их, уличить и разоблачить, делали вид невинный совершенно и растяпистый. Все же рассвет елозил по шторам, а отсутствие зуба нахально притопатывало под вконец расстроенной пломбой.
- Да не расстраивайся ты, милая моя, - успокаивал я печальную пломбу.
- Да, как же не печалиться, - печалилась пломба, - вот сковырнут меня и отправят в стомутиль.
Тошно мне стало от этих слов и я затрясся. Жена выскользнула из-под одеяла и пошла на розыски кетарола. Я отнекивался, но кетарол сожрал охотно. Добавки, правда, не попросил.
Кетарол с отсутствием крепко вмазали и утихли оба. Отсутствие дня два лежало в глубоком похмельном удовлетворении, а потом опять зашкворчало, заелозило, заныло.
И пошел я к стоматологу Ольге Михайловне Вальковой.
- День добже, пани Валькова, - приветствовал я Ольгу Михайловну.
- Сдавайся, трус, - сказал мне пани Валькова и засандалила мне в верхнюю челюсть два галлона буржуйского обезболивающего.
- А почему в верхнюю-то? - пуча глаза, вопрошал я одними зрачками.
- Помалкивай у меня тут, - довольно приговаривала Ольга Михайловна, шуруя сверлом в недрах моего рта.
Летела пыль, пылал огонь, мелкая зубная крошка орошала изумрудные стены кабинета.
- А вот и ты, тихая сапа, - рявкнула Валькова и дернула за мой дорогой, мой бесценный, мой старосветский и перекошенный от неудовольствия нерв.
Блямс - нерв выпал - с ним была Валькова такова.
Пломбировка каналов высококачественным пломбиром заняла не так много времени. Я сидел и голубое мягко плыло предо мной, а потом и золотое встало легкой пеленою. Много видел я прекрасных - рыжих, синих, сладострастных, но милее мне одна - пломбировочная.
- Вы бредите, - сказала Валькова и ущипнула меня за нос. - Вставайте, давайте я вас обниму. Вы мой лучший пациент за последние полчаса.
- Я не пациент, - прошамкал я.
- Конечно, конечно, - согласилась она, - Вы - партнер.
Я обнял ее, заплатил плату и несказанно весело удалился.
Перед зеркалом я прислушивался долго-долго к голосу отсутствия. Оно молчало. Оно безмолвствовало. Но я то знал, что он ему хорошо.
Нежное мое, хорошее мое.
Люди, не жрите кетарол килограммами. Ходите к панночкам зубных кабинетов.
Они - лучшие наши партнеры. Исключая, конечно, жен
суббота, 13 июня 2009
Три дня подряд - грозы, похожие на швабры. Сбивают пыль, пух в кучи, брызгают водой, где-то рядом громыхают ведра. Природомойка.
среда, 10 июня 2009
Внутри меня - птичий щебет. И тишина.
Между паузами тишины - птичий щебет.
Между птичьим щебетом - паузы тишины.
"Кто ты, зеленый шар"? - спрашивал Олеша у своей тишины.
Он катится по миру, его невозможно поймать. Он ускользает.
Потом он останавливается.
Здравствуй, Зеленый Шар.
Здравствуй, Птичий Щебет.
Я славлю тебя, Тишина.
Между паузами тишины - птичий щебет.
Между птичьим щебетом - паузы тишины.
"Кто ты, зеленый шар"? - спрашивал Олеша у своей тишины.
Он катится по миру, его невозможно поймать. Он ускользает.
Потом он останавливается.
Здравствуй, Зеленый Шар.
Здравствуй, Птичий Щебет.
Я славлю тебя, Тишина.
пятница, 05 июня 2009
Это моя прихоть и слабость - заводить что-нибудь. Дневники, например. Завожу, завожу, а пишу-то редко.
- Господин мой, отчего так редко пишешь?
- Слабею от мыслей, слабею.
Напевал песенку про Единорога и Льва. Радовался.
Слушаю сказку про Робин Гуда. Радуюсь.
Играю в футбол. Радуюсь.
Получил отказ в издательстве. Радуюсь.
Печалюсь. Радуюсь.
- Господин мой, отчего так редко пишешь?
- Слабею от мыслей, слабею.
Напевал песенку про Единорога и Льва. Радовался.
Слушаю сказку про Робин Гуда. Радуюсь.
Играю в футбол. Радуюсь.
Получил отказ в издательстве. Радуюсь.
Печалюсь. Радуюсь.
суббота, 28 марта 2009
Солнце плескалось в снегу. Мы вышли из дома и побрели на стадион. Глаза в глаза. У солнца глаза дынные, у солнца глаза слезятся. Снег дрожит от нежности. Мы шли, толкали снег небосыми ногами и оставляли солнечные следы. Ветер смеялся, хохотал, дрожал в ветвях. Я спросил у льдинки: “Как тебе живется?” - Она отвечала: “Смотри, я живая - и ты еще спрашиваешь?”.
Я спрашиваю. Я живу.
Я спрашиваю. Я живу.
среда, 07 января 2009
Пою, пою
Добрий вечір
Причастился. А проснулся очень рано, в начале шестого. Не спится совсем. И сердце стучит. Ворочаюсь я - ворочается рядом младший.
Встал, оделся, поцеловал жену. Пошел на службу.
Рано-рано. Темно. Еще свечки даже не теплятся. Смотрю на знакомые лица. Вышел о.Евгений, начал исповедь. Потом о.Климент. Исповедался, как вдохнул.
Потом стоял, немного сонный, счастливый. На колокольне отморозил руки. Долго с Димой звонили.
Всякие чувства во время службы бывают. Иногда и слушаешь то кое-как, и молишься, как - извините - кашу мешаешь. Да.
Но вот когда слышишь: "Ибо всякий дар совершен свыше есть" - всегда невероятное счастье охватывает. Да, как же невероятное. Вот оно - рядом. Только дотронься.
Добрый вечор, тоби, пану господарю!
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся.
Зостылайте столы, тай вси килымамы.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся...
Ой, придут до тэбе три праздничка в гости.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся..
А первый-то праздник – Свято Рождество.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся..
А другий-то праздник – Святого Василя.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся..
А третий-то праздник – Свято Водокреще.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся..
А на том и слове – бувайте здоровы.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся.
Плакать просто от счастья
С Рождеством, дорогие мои!
Хор храма святителя Николая в Заяцком
Добрий вечір
Причастился. А проснулся очень рано, в начале шестого. Не спится совсем. И сердце стучит. Ворочаюсь я - ворочается рядом младший.
Встал, оделся, поцеловал жену. Пошел на службу.
Рано-рано. Темно. Еще свечки даже не теплятся. Смотрю на знакомые лица. Вышел о.Евгений, начал исповедь. Потом о.Климент. Исповедался, как вдохнул.
Потом стоял, немного сонный, счастливый. На колокольне отморозил руки. Долго с Димой звонили.
Всякие чувства во время службы бывают. Иногда и слушаешь то кое-как, и молишься, как - извините - кашу мешаешь. Да.
Но вот когда слышишь: "Ибо всякий дар совершен свыше есть" - всегда невероятное счастье охватывает. Да, как же невероятное. Вот оно - рядом. Только дотронься.
Добрый вечор, тоби, пану господарю!
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся.
Зостылайте столы, тай вси килымамы.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся...
Ой, придут до тэбе три праздничка в гости.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся..
А первый-то праздник – Свято Рождество.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся..
А другий-то праздник – Святого Василя.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся..
А третий-то праздник – Свято Водокреще.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся..
А на том и слове – бувайте здоровы.
Радуйся!
Ой, радуйся, земля, Сын Божий народывся.
Плакать просто от счастья
С Рождеством, дорогие мои!
Хор храма святителя Николая в Заяцком
пятница, 21 ноября 2008
С песнями БГ меня познакомил Серега Никитин.
У Никитина были очки. Круглые, как у Джона Леннона. Никитин смотрел сквозь очки на меня, на мир, на золото мира - и я ему верил.
У Никитина - архангельский говор. Он сам из поселка Шангалы, далекого Архангельского поселка Шангалы.
Я люблю Никитина. Я любил Никитина. Я всегда буду любить Никитина. В сущности, это мой единственный друг. Я не видел друга 15 лет.
Теперь я напишу о песнях БГ. Это не рейтинг, у меня нет мании величия.
Это песни БГ по порядку. Песни, которые дали мне очень много, очень много, так много, что я не в силах сказать.
Я попытаюсь понять сейчас, здесь, отчего именно эти, а не другие песни.
1. Королева. Или Рождественская песня.
Убейте меня, но в этой песне - тайна мироздания. Я слушаю ее, открыв рот, затаив дыхание. И в девятнадцать так слушал и сейчас, и когда мне будет девяносто один, буду слушать так же.
"На улицах много людей, но тебе не сказали, что это такое..."
У меня мурашки по коже бегут. Я полный и безоговорочный влюбленный в тайну бытия мальчишка, когда слушаю "Королеву".
2. Рыба.
В общаге я слушал ее часами напролет. Я балдел. Песня - апология христианства. И никаких проповедей не надо. Ошеломляющее ощущение свободы.
3. С Утра Шел Снег
Ну, я не знаю. "Можно быть надменным, как сталь. И можно говорить, что все не так, как должно быть. И можно делать вид, что ты играешь в кино о людях, живущих под высоким давлением. Но... С утра шел снег... Ты можешь делать что-то еще - если ты хочешь... Ты можешь быть кем-то еще - если ты хочешь..."
Я это клеткой пою, каждой клеткой.
4. Альтернатива
Я так люблю пох... одить на пьяного даоса! Это практически сильнейшее желание))
"Я радуюсь жизни, как идиот. Вы идете на работу, я просто стою" (слышал вариант "стою на хую") Апология беззаботности.
5. Дубровский
Действительно, не знаю, как писать о Дубровском. Мне кажется, это песня на все времена. И после времен.
6. Желтая луна
Она для меня целительна.
7. Та, которую я люблю
Пронзительное объяснение в любви.
8. Музыка серебряных спиц
Это звонкий чистый ручей. Ощущение дурацкого и полного счастья.
9. Стаканы
Эта джига или рил для меня - сама Ирландия. Моя обожаемая Ирландия.
10. "Контрданс" или "Послезавтра" или "Искусство быть смирным" или "Горный хрусталь"...
Все же - "Серебро Господа моего"
И не надо слов.
У Никитина были очки. Круглые, как у Джона Леннона. Никитин смотрел сквозь очки на меня, на мир, на золото мира - и я ему верил.
У Никитина - архангельский говор. Он сам из поселка Шангалы, далекого Архангельского поселка Шангалы.
Я люблю Никитина. Я любил Никитина. Я всегда буду любить Никитина. В сущности, это мой единственный друг. Я не видел друга 15 лет.
Теперь я напишу о песнях БГ. Это не рейтинг, у меня нет мании величия.
Это песни БГ по порядку. Песни, которые дали мне очень много, очень много, так много, что я не в силах сказать.
Я попытаюсь понять сейчас, здесь, отчего именно эти, а не другие песни.
1. Королева. Или Рождественская песня.
Убейте меня, но в этой песне - тайна мироздания. Я слушаю ее, открыв рот, затаив дыхание. И в девятнадцать так слушал и сейчас, и когда мне будет девяносто один, буду слушать так же.
"На улицах много людей, но тебе не сказали, что это такое..."
У меня мурашки по коже бегут. Я полный и безоговорочный влюбленный в тайну бытия мальчишка, когда слушаю "Королеву".
2. Рыба.
В общаге я слушал ее часами напролет. Я балдел. Песня - апология христианства. И никаких проповедей не надо. Ошеломляющее ощущение свободы.
3. С Утра Шел Снег
Ну, я не знаю. "Можно быть надменным, как сталь. И можно говорить, что все не так, как должно быть. И можно делать вид, что ты играешь в кино о людях, живущих под высоким давлением. Но... С утра шел снег... Ты можешь делать что-то еще - если ты хочешь... Ты можешь быть кем-то еще - если ты хочешь..."
Я это клеткой пою, каждой клеткой.
4. Альтернатива
Я так люблю пох... одить на пьяного даоса! Это практически сильнейшее желание
))"Я радуюсь жизни, как идиот. Вы идете на работу, я просто стою" (слышал вариант "стою на хую") Апология беззаботности.
5. Дубровский
Действительно, не знаю, как писать о Дубровском. Мне кажется, это песня на все времена. И после времен.
6. Желтая луна
Она для меня целительна.
7. Та, которую я люблю
Пронзительное объяснение в любви.
8. Музыка серебряных спиц
Это звонкий чистый ручей. Ощущение дурацкого и полного счастья.
9. Стаканы
Эта джига или рил для меня - сама Ирландия. Моя обожаемая Ирландия.
10. "Контрданс" или "Послезавтра" или "Искусство быть смирным" или "Горный хрусталь"...
Все же - "Серебро Господа моего"
И не надо слов.
воскресенье, 09 ноября 2008
Пара слов про кино "12"
Смотрел с большим интересом. Игра актеров - вне рассудочных похвал. А на эмоциональные незачем и время читателей этого текста тратить.
Смотрел. Смотрел. Досмотрел до финала. Пришел в недоумение. Осознал, что произошло.
Фильму предпослана цитата Тосьи. Как-то так: "Не ищите здесь правду быта, постарайтесь ощутить истину бытия".
Вот такой курс указан Михалковым.
В самом деле, сначала - никакой (почти) правды бытия. Персонажи гротескные. Поведение изумляет.
То, что происходит во время обсуждения, вдруг действительно подводит к очень важному вопросу об истинности происходящего. И не в бытовом, а в том самом мировоззренческом смысле.
И вот - заключительная серия.
Герой Михалкова, промолчавший весь фильм, вдруг разражается тирадой. Все персонажи оцепенело его слушают.
У меня, как у скрытого логика, есть вопрос: почему в самом начале фильма герой Михалкова даже не попытался обратить внимание всех собравшихся на сложность ситуации. Вот проголосовали бы все единогласно, встали и разошлись. И герой Михалкова остался бы со своими нравственными стремлениями в одиночестве. То есть, получается так: он уже за себя все решил. И переубеждать остальных ему и не хотелось. Собственно, в чем переубеждать? - В том, что юноше нужна действенная помощь. В том, что присяжные ответственны за его судьбу не только во время заседания, но и после него, когда юноша - оправданный ли, осужденный ли - останется наедине с самим собой и миром.
Как можно объяснить кажущееся безразличие офицера в отставке? Он не верит в собравшихся? Не верит в их способность к участию к судьбе другого? Или просто не задумывается об этом? Скорее второе. А потом - поверил? И после всех исповедей и откровенных признаний, сделанных во время заседания, офицер предложил собравшимся принять участие в судьбе мальчика.
Наверное, Михалков имел в виду именно это.
Но! Вот как раз на том самом моменте, когда 11 присяжных начинают один за другим отнекиваться, ссылаясь на свои профессиональные и личные дела, я начинаю терять всякие ориентиры. Именно потому, что держу в голове цитату Тосьи.
И теперь уже именно правда быта выходит на первый план. А истина бытия - ускользает, исчезает.
Потому исчезает, что люди, прошедшие за эти несколько часов столь серьезный путь морального взросления, духовного становления, никогда бы не остановились на полпути. Они бы несомненно отозвались на предложение офицера о помощи юноше, просто потому, что такова истина бытия.
А отнекивания и отговорки - это правда быта. И я не хочу ее искать. И сам по себе не хочу. И потому не хочу, что об этом прямо просил Михалков, приводя цитату Тосьи.
Люди, которые были столь откровенны и искренни, духовно изменились в лучшую сторону. Все безоговорочно.
И вот такую истину бытия я хочу найти в фильме.
А Михалков предлагает историю о совестливом русском офицере.
А я не хочу такую историю.
Я хочу историю, где торжествует не правда быта о неизменной чести одного, а истина бытия о духовном благородстве многих.
И сейчас - другая цитата из Нобелевской речи гениального Уильяма Фолкнера.
«Я отказываюсь принять конец человека. Легко сказать, что человек бессмертен просто потому, что он выстоит: что, когда с последней ненужной твердыни, одиноко возвышающейся в лучах последнего багрового и умирающего вечера, прозвучит последний затихающий звук проклятия, что даже и тогда останется еще одно колебание — колебание его слабого неизбывного голоса. Я отказываюсь это принять. Я верю в то, что человек не только выстоит: он победит. Он бессмертен не потому, что только он один среди живых существ обладает неизбывным голосом, но потому, что обладает душой, духом, способным к состраданию, жертвенности и терпению. Долг поэта, писателя и состоит в том, чтобы писать об этом. Его привилегия состоит в том, чтобы, возвышая человеческие сердца, возрождая в них мужество и честь, и надежду, и гордость, и сострадание, и жалость, и жертвенность — которые составляли славу человека в прошлом,— помочь ему выстоять. Поэт должен не просто создавать летопись человеческой жизни; его произведение может стать фундаментом, столпом, поддерживающим человека, помогающим ему выстоять и победить».
Вот чего не получилось у Михалкова
Смотрел с большим интересом. Игра актеров - вне рассудочных похвал. А на эмоциональные незачем и время читателей этого текста тратить.
Смотрел. Смотрел. Досмотрел до финала. Пришел в недоумение. Осознал, что произошло.
Фильму предпослана цитата Тосьи. Как-то так: "Не ищите здесь правду быта, постарайтесь ощутить истину бытия".
Вот такой курс указан Михалковым.
В самом деле, сначала - никакой (почти) правды бытия. Персонажи гротескные. Поведение изумляет.
То, что происходит во время обсуждения, вдруг действительно подводит к очень важному вопросу об истинности происходящего. И не в бытовом, а в том самом мировоззренческом смысле.
И вот - заключительная серия.
Герой Михалкова, промолчавший весь фильм, вдруг разражается тирадой. Все персонажи оцепенело его слушают.
У меня, как у скрытого логика, есть вопрос: почему в самом начале фильма герой Михалкова даже не попытался обратить внимание всех собравшихся на сложность ситуации. Вот проголосовали бы все единогласно, встали и разошлись. И герой Михалкова остался бы со своими нравственными стремлениями в одиночестве. То есть, получается так: он уже за себя все решил. И переубеждать остальных ему и не хотелось. Собственно, в чем переубеждать? - В том, что юноше нужна действенная помощь. В том, что присяжные ответственны за его судьбу не только во время заседания, но и после него, когда юноша - оправданный ли, осужденный ли - останется наедине с самим собой и миром.
Как можно объяснить кажущееся безразличие офицера в отставке? Он не верит в собравшихся? Не верит в их способность к участию к судьбе другого? Или просто не задумывается об этом? Скорее второе. А потом - поверил? И после всех исповедей и откровенных признаний, сделанных во время заседания, офицер предложил собравшимся принять участие в судьбе мальчика.
Наверное, Михалков имел в виду именно это.
Но! Вот как раз на том самом моменте, когда 11 присяжных начинают один за другим отнекиваться, ссылаясь на свои профессиональные и личные дела, я начинаю терять всякие ориентиры. Именно потому, что держу в голове цитату Тосьи.
И теперь уже именно правда быта выходит на первый план. А истина бытия - ускользает, исчезает.
Потому исчезает, что люди, прошедшие за эти несколько часов столь серьезный путь морального взросления, духовного становления, никогда бы не остановились на полпути. Они бы несомненно отозвались на предложение офицера о помощи юноше, просто потому, что такова истина бытия.
А отнекивания и отговорки - это правда быта. И я не хочу ее искать. И сам по себе не хочу. И потому не хочу, что об этом прямо просил Михалков, приводя цитату Тосьи.
Люди, которые были столь откровенны и искренни, духовно изменились в лучшую сторону. Все безоговорочно.
И вот такую истину бытия я хочу найти в фильме.
А Михалков предлагает историю о совестливом русском офицере.
А я не хочу такую историю.
Я хочу историю, где торжествует не правда быта о неизменной чести одного, а истина бытия о духовном благородстве многих.
И сейчас - другая цитата из Нобелевской речи гениального Уильяма Фолкнера.
«Я отказываюсь принять конец человека. Легко сказать, что человек бессмертен просто потому, что он выстоит: что, когда с последней ненужной твердыни, одиноко возвышающейся в лучах последнего багрового и умирающего вечера, прозвучит последний затихающий звук проклятия, что даже и тогда останется еще одно колебание — колебание его слабого неизбывного голоса. Я отказываюсь это принять. Я верю в то, что человек не только выстоит: он победит. Он бессмертен не потому, что только он один среди живых существ обладает неизбывным голосом, но потому, что обладает душой, духом, способным к состраданию, жертвенности и терпению. Долг поэта, писателя и состоит в том, чтобы писать об этом. Его привилегия состоит в том, чтобы, возвышая человеческие сердца, возрождая в них мужество и честь, и надежду, и гордость, и сострадание, и жалость, и жертвенность — которые составляли славу человека в прошлом,— помочь ему выстоять. Поэт должен не просто создавать летопись человеческой жизни; его произведение может стать фундаментом, столпом, поддерживающим человека, помогающим ему выстоять и победить».
Вот чего не получилось у Михалкова
пятница, 07 ноября 2008
Два стихотворения
Песня о январском грустном человеке
Январь уж нюни распустил,
а он сидит - не трезв, не мил,
а он сидит на табурете,
и слышит, как стрекочут дети.
Как дождь со снегом все идет
И сон крадет. А он все ждет,
Как зритель в онемевшем зале,
Подобия любви и сна.
Вдруг видит: за окном печали
Растворены. И день с утра
Заладился. И солнце льется
И пахнет черносливом снег.
Стежок к снежку – и создается
Влюбленный в нежность человек.
Он робко встанет - тих и бледен,
и завтра протрезвеет весь,
и будет день, и будут сети –
и «даждь нам днесь», и «даждь нам здесь».
Что ж - даст, отдаст, прижмет, погладит
по русой легкой голове
и спросит: «Что, мой друг, ты светел?» -
«О да, вполне, мой друг, вполне...»
...
Ире
Теплой осенью, легким днем
Мы с тобой не спеша идем.
Ивы, сосны, орешник, вяз –
Так и сложится наш рассказ.
Солнце мягкое, теплый мох,
Ты застала меня врасплох,
Прикоснулась едва-едва,
И уже не нужны слова.
Вот так ветер – вздохнул и стих,
Длится пауза, длится стих.
На осенней траве стоим,
Этой паузой дорожим.
Губы, волосы, взгляд, плечо.
Горячо щеке, горячо.
Отвожу лист ольхи рукой.
Паутинка летит за мной.
Стрекоза на ольхе сидит,
Изменяется, говорит:
«В самой чаще светлеет взор,
Оглянитесь – как чист узор».
Приближаюсь к твоим зрачкам,
Счастье меряю по толчкам
Сердца в легкой истоме дня.
Лес затих, тишиной звеня.
День прозрачен, орешник чист
Долго кружится теплый лист.
Кто-то яблоки разбросал.
Никому о том не сказал.
Тихо яблоки подберем,
В город замерший мы войдем.
Засмолились мои слова.
Ветка яблони зацвела.
Песня о январском грустном человеке
Январь уж нюни распустил,
а он сидит - не трезв, не мил,
а он сидит на табурете,
и слышит, как стрекочут дети.
Как дождь со снегом все идет
И сон крадет. А он все ждет,
Как зритель в онемевшем зале,
Подобия любви и сна.
Вдруг видит: за окном печали
Растворены. И день с утра
Заладился. И солнце льется
И пахнет черносливом снег.
Стежок к снежку – и создается
Влюбленный в нежность человек.
Он робко встанет - тих и бледен,
и завтра протрезвеет весь,
и будет день, и будут сети –
и «даждь нам днесь», и «даждь нам здесь».
Что ж - даст, отдаст, прижмет, погладит
по русой легкой голове
и спросит: «Что, мой друг, ты светел?» -
«О да, вполне, мой друг, вполне...»
...
Ире
Теплой осенью, легким днем
Мы с тобой не спеша идем.
Ивы, сосны, орешник, вяз –
Так и сложится наш рассказ.
Солнце мягкое, теплый мох,
Ты застала меня врасплох,
Прикоснулась едва-едва,
И уже не нужны слова.
Вот так ветер – вздохнул и стих,
Длится пауза, длится стих.
На осенней траве стоим,
Этой паузой дорожим.
Губы, волосы, взгляд, плечо.
Горячо щеке, горячо.
Отвожу лист ольхи рукой.
Паутинка летит за мной.
Стрекоза на ольхе сидит,
Изменяется, говорит:
«В самой чаще светлеет взор,
Оглянитесь – как чист узор».
Приближаюсь к твоим зрачкам,
Счастье меряю по толчкам
Сердца в легкой истоме дня.
Лес затих, тишиной звеня.
День прозрачен, орешник чист
Долго кружится теплый лист.
Кто-то яблоки разбросал.
Никому о том не сказал.
Тихо яблоки подберем,
В город замерший мы войдем.
Засмолились мои слова.
Ветка яблони зацвела.
среда, 05 ноября 2008
Читаю детям рассказы Драгунского.
Какая великолепная литература. Изысканный слог, чувство меры, такта. Ритм, искусство настроения, детали. Гениальный писатель.
Какая великолепная литература. Изысканный слог, чувство меры, такта. Ритм, искусство настроения, детали. Гениальный писатель.
понедельник, 03 ноября 2008
Меня очень интересуют:
- люди, которые сумели стать другими
- люди, которые сумели стать другими
воскресенье, 02 ноября 2008
Cytuf
Снега, то есть.
Снега, снега - кричат молодые дети и подбрасывают радостные шапки.
А озабоченные дети наблюдают за этим тихо и сосредоточенно.
А воздух пахнет.
Пахнут ладони.
Пахнут увядшие травы.
С детьми ходили жечь мокрую траву. Мокрая трава вглядывалась в нас и смеялась. Не хотела гореть мокрая трава. Она и не трава была вовсе. Похожа на твару. Тварная трава, такая зыбкая.
В люльке лежит ребенок. В зыбке. Мы все как в люльке, как в зыбке.
Все наши страхи и радости, помыслы и желания.
К слову о дневниках.
Сартр: "Ад - это другие".
Какое печальное заблуждение.
Мне кажется, что все мы так похожи. Человек смотрит на человека, как будто в зеркало.
Чего бояться? Кого стыдиться?
Мы - клевер на Божьем Лугу.
Снега, то есть.
Снега, снега - кричат молодые дети и подбрасывают радостные шапки.
А озабоченные дети наблюдают за этим тихо и сосредоточенно.
А воздух пахнет.
Пахнут ладони.
Пахнут увядшие травы.
С детьми ходили жечь мокрую траву. Мокрая трава вглядывалась в нас и смеялась. Не хотела гореть мокрая трава. Она и не трава была вовсе. Похожа на твару. Тварная трава, такая зыбкая.
В люльке лежит ребенок. В зыбке. Мы все как в люльке, как в зыбке.
Все наши страхи и радости, помыслы и желания.
К слову о дневниках.
Сартр: "Ад - это другие".
Какое печальное заблуждение.
Мне кажется, что все мы так похожи. Человек смотрит на человека, как будто в зеркало.
Чего бояться? Кого стыдиться?
Мы - клевер на Божьем Лугу.
понедельник, 20 октября 2008
В середине августа у Никиты Смирнова появился друг.
Сначала у Никиты не было никакого друга. С Никиткой вообще никто не хотел дружить. – Сопли подотри! – говорили Никитке старшие ребята, - Ноешь больно часто. Худо с тобой дружить.
Что ж! Большие ребята были правы. Никитка любил поплакать. Нравилось ему казаться несчастным и обиженным.
Отец Никитки – и тот досадовал, глядя на сына. – Хнычешь, как девчонка, - обвинял папаша Никитку и возил пальцем у носа, передразнивая отпрыска. – Смотри, парень, дохнычешься. Бабы любить не будут.
Никитка боялся баб и вовсе не хотел, чтобы они его любили. Бабы было кругом полным-полно. От любви их ничего хорошего ждать не приходилось. Толстая повариха Нюся и тощая училка Люся, дворничиха Семеновна, надменная Бурылина, злобная Ирэна Прокофьевна – все они вились по двору, ссорились с утра до вечера, а теперь уж, как уверен был Никитка, востро и колко приглядывали за ним – любить ли хныксу или бросить на съедение другим, менее разборчивым бабам.
Мамы у Никитки не было. То есть, мама была, но – совсем не любимая. Звали ее Ольга Вячеславовна Вязьмикина. «Матьчерица», - называл ее втайне Никитка. С малых лет бабушка Никитки пугала его сказками про злых мачех и несчастных падчериц. Вот и придумалось такое страшилище – матьчерица, вроде ящерицы с приторным голосом.
- Друг мой, Никитка… - начинала матьчерица с утра пораньше. И Никитка, не успев дозавтракать, сбегал во двор и прятался в лопухах до вечера. Здесь он проводил муравьиные баталии, пытал жуков и казнил кузнечиков. – Жаль тебя, друг мой, - приговаривал Никитка, выкручивая ноги очередному насекомому, - а делать нечего…» - и мертвый кузнечик падал в подорожники.
Никитка заприметил новую жертву – толстого бурого жука и только потянулся к нему, как услышал покашливанье. Кашляли как будто сзади. Никитка напрягся, втянул голову в плечи и задудел песенку. Песенка должна была показать, как ему хорошо и весело, а все кашли мира пусть убираются прочь.
От страха у Никитки перехватило дыхание. Тихо сидел он, не смея обернуться. Кашля уж не было, глубокое молчание распласталось над мальчиком. В животе у Никитки заквакало, под лопухом сидел голенастый кузнечик и показывал убивцу кулачок.
Никитка заплакал. Вскочил на ноги, замахал руками и бросился наутек, не глядя. Тут что-то швырнуло Никитку прочь, в глазах затрещали огненные молнии. Никитка присел, всхлипнул и ткнулся носом в твердое и непреклонное. Сквозь мерцающие на ресницах слезы Никитка увидел спину.
Спина смотрела на мальчика строго и жестко.
- Доволен ли ты, - спрашивала спина, - доволен ли ты, убивец, уроном, причиненным местному чешуекрылому миру? Ощущаешь ли себя подлинным убивцем, паршивец эдакий?
Никита с невыразимым страхом слушал эти молчаливые обвинения и таял от нежности к спине.
Спина не только обвиняла, она одновременно жалела и оправдывала.
- Засранец, - приборматывала спина, - Пожалел бы отца. И матьчерицу эту еще.
«Дура-а она», - тянул мысленно Никитка.
- Ну и дура, - соглашалась спина, - а все же: пожалей, приголубь. Понял ли, паршивец эдакой?
Словечко это – «эдакой» было произнесено точь-в-точь с интонациями любимой бабушки Нюры. Не той, которая рассказывала диковатые сказки, а другой, обитавшей в глухой деревне Неясыть, где протекала речка Неясыха, всех коров по неизвестной причине называли исключительно на «н»: Нюшка, Нюрка, Нюся, Нона, Надин, а единственный бык носил кличку Небьюл, поскольку принадлежал дикому видом престарелому писателю-фантасту, сочинявшему бесконечную космическую оперу о коровообразном патруле Вселенной.
Вечером Никитка подошел к матьчерице и, глядя в пол, прошамкал: «Мама Оля, спокойной ночи».
Никитка не преминул отметить, что папаша в соседнем кресле совершенно обалдел, отчего измазался бутербродом с кабачковой икрой, а мама Оля вдруг заплакала. Глаза у нее были, как у коровы Надин – самой толстой и глупой во всем стаде.
- А все-таки, она дура, - думал Никитка, уворачиваясь в одеяло. Мама Оля осторожно подсовывала уголки одеяла под Никитку и беззащитно всхлипывала.
Круженье матьчерицы Никитка понимал уже сквозь дремоту: «Ага! Подсовываешь… Ну подсовывай, подсовывай, еще вот сюда, ма…», и ощутив, как одеяло мягко облегает его спинку, расслабленно улыбался и позволял себе мирно выдохнуть: «…ма»
На следующий день Никитка с самого утра бросился в знакомые лопухи, чтобы рассказать обо всем… Кому? Не спине же. Но кроме спины у дерева ничего не было. Сплошная спина, думал Никитка, бродя кругом клена. И здесь спина, и там спина. Никитка поднял голову и увидел глаз. Текучий глаз, волшебный, строгий. Глаз подмигивал, подрагивал изумрудными ресницами, вращал синим зрачком, а то вдруг покрывался пуховым бельмом, часто и виновато моргал и вновь сиял и плескался солнечными рыбками.
Глаз и спина. Это вам не шуточки. Никитка прикоснулся к коре щекой и закрыл глаза. Он услышал, как билось сердце дерева. Там, в глубине спины сильно билось звонкое и пыталось вырваться наружу и взлететь. – Бедное мое, бедное, - гладил Никитка вздрагивающую спину, - Тебе бы полетать.
Никитку, обхватившего руками дерево, увидели ребята. Окружили его, встали неподалеку, открыли рты, но ничего не сказали. Дерево не позволило. Оно не отпускало Никитку, а Никитка не отпускал его. – Не предам, - шептал он еле слышно.
Толстый Скворец подошел вразвалочку и слегка пнул клен ногой.
Дерево засмеялось.
Никитка смотрел на Скворца, но вместо лица человека видел спину дерева, которое хочет и не может взлететь.
Скворец потупил взгляд и отошел.
- Может, в футбол поиграем, Никит! – предложил долговязый. – Будешь вратарем?
- Нападающим, - ответил Никитка.
Он разжал руки и пошел вслед за ребятами. Никита всегда хотел быть нападающим. Или полунападающим, в самом крайнем случае.
Сначала у Никиты не было никакого друга. С Никиткой вообще никто не хотел дружить. – Сопли подотри! – говорили Никитке старшие ребята, - Ноешь больно часто. Худо с тобой дружить.
Что ж! Большие ребята были правы. Никитка любил поплакать. Нравилось ему казаться несчастным и обиженным.
Отец Никитки – и тот досадовал, глядя на сына. – Хнычешь, как девчонка, - обвинял папаша Никитку и возил пальцем у носа, передразнивая отпрыска. – Смотри, парень, дохнычешься. Бабы любить не будут.
Никитка боялся баб и вовсе не хотел, чтобы они его любили. Бабы было кругом полным-полно. От любви их ничего хорошего ждать не приходилось. Толстая повариха Нюся и тощая училка Люся, дворничиха Семеновна, надменная Бурылина, злобная Ирэна Прокофьевна – все они вились по двору, ссорились с утра до вечера, а теперь уж, как уверен был Никитка, востро и колко приглядывали за ним – любить ли хныксу или бросить на съедение другим, менее разборчивым бабам.
Мамы у Никитки не было. То есть, мама была, но – совсем не любимая. Звали ее Ольга Вячеславовна Вязьмикина. «Матьчерица», - называл ее втайне Никитка. С малых лет бабушка Никитки пугала его сказками про злых мачех и несчастных падчериц. Вот и придумалось такое страшилище – матьчерица, вроде ящерицы с приторным голосом.
- Друг мой, Никитка… - начинала матьчерица с утра пораньше. И Никитка, не успев дозавтракать, сбегал во двор и прятался в лопухах до вечера. Здесь он проводил муравьиные баталии, пытал жуков и казнил кузнечиков. – Жаль тебя, друг мой, - приговаривал Никитка, выкручивая ноги очередному насекомому, - а делать нечего…» - и мертвый кузнечик падал в подорожники.
Никитка заприметил новую жертву – толстого бурого жука и только потянулся к нему, как услышал покашливанье. Кашляли как будто сзади. Никитка напрягся, втянул голову в плечи и задудел песенку. Песенка должна была показать, как ему хорошо и весело, а все кашли мира пусть убираются прочь.
От страха у Никитки перехватило дыхание. Тихо сидел он, не смея обернуться. Кашля уж не было, глубокое молчание распласталось над мальчиком. В животе у Никитки заквакало, под лопухом сидел голенастый кузнечик и показывал убивцу кулачок.
Никитка заплакал. Вскочил на ноги, замахал руками и бросился наутек, не глядя. Тут что-то швырнуло Никитку прочь, в глазах затрещали огненные молнии. Никитка присел, всхлипнул и ткнулся носом в твердое и непреклонное. Сквозь мерцающие на ресницах слезы Никитка увидел спину.
Спина смотрела на мальчика строго и жестко.
- Доволен ли ты, - спрашивала спина, - доволен ли ты, убивец, уроном, причиненным местному чешуекрылому миру? Ощущаешь ли себя подлинным убивцем, паршивец эдакий?
Никита с невыразимым страхом слушал эти молчаливые обвинения и таял от нежности к спине.
Спина не только обвиняла, она одновременно жалела и оправдывала.
- Засранец, - приборматывала спина, - Пожалел бы отца. И матьчерицу эту еще.
«Дура-а она», - тянул мысленно Никитка.
- Ну и дура, - соглашалась спина, - а все же: пожалей, приголубь. Понял ли, паршивец эдакой?
Словечко это – «эдакой» было произнесено точь-в-точь с интонациями любимой бабушки Нюры. Не той, которая рассказывала диковатые сказки, а другой, обитавшей в глухой деревне Неясыть, где протекала речка Неясыха, всех коров по неизвестной причине называли исключительно на «н»: Нюшка, Нюрка, Нюся, Нона, Надин, а единственный бык носил кличку Небьюл, поскольку принадлежал дикому видом престарелому писателю-фантасту, сочинявшему бесконечную космическую оперу о коровообразном патруле Вселенной.
Вечером Никитка подошел к матьчерице и, глядя в пол, прошамкал: «Мама Оля, спокойной ночи».
Никитка не преминул отметить, что папаша в соседнем кресле совершенно обалдел, отчего измазался бутербродом с кабачковой икрой, а мама Оля вдруг заплакала. Глаза у нее были, как у коровы Надин – самой толстой и глупой во всем стаде.
- А все-таки, она дура, - думал Никитка, уворачиваясь в одеяло. Мама Оля осторожно подсовывала уголки одеяла под Никитку и беззащитно всхлипывала.
Круженье матьчерицы Никитка понимал уже сквозь дремоту: «Ага! Подсовываешь… Ну подсовывай, подсовывай, еще вот сюда, ма…», и ощутив, как одеяло мягко облегает его спинку, расслабленно улыбался и позволял себе мирно выдохнуть: «…ма»
На следующий день Никитка с самого утра бросился в знакомые лопухи, чтобы рассказать обо всем… Кому? Не спине же. Но кроме спины у дерева ничего не было. Сплошная спина, думал Никитка, бродя кругом клена. И здесь спина, и там спина. Никитка поднял голову и увидел глаз. Текучий глаз, волшебный, строгий. Глаз подмигивал, подрагивал изумрудными ресницами, вращал синим зрачком, а то вдруг покрывался пуховым бельмом, часто и виновато моргал и вновь сиял и плескался солнечными рыбками.
Глаз и спина. Это вам не шуточки. Никитка прикоснулся к коре щекой и закрыл глаза. Он услышал, как билось сердце дерева. Там, в глубине спины сильно билось звонкое и пыталось вырваться наружу и взлететь. – Бедное мое, бедное, - гладил Никитка вздрагивающую спину, - Тебе бы полетать.
Никитку, обхватившего руками дерево, увидели ребята. Окружили его, встали неподалеку, открыли рты, но ничего не сказали. Дерево не позволило. Оно не отпускало Никитку, а Никитка не отпускал его. – Не предам, - шептал он еле слышно.
Толстый Скворец подошел вразвалочку и слегка пнул клен ногой.
Дерево засмеялось.
Никитка смотрел на Скворца, но вместо лица человека видел спину дерева, которое хочет и не может взлететь.
Скворец потупил взгляд и отошел.
- Может, в футбол поиграем, Никит! – предложил долговязый. – Будешь вратарем?
- Нападающим, - ответил Никитка.
Он разжал руки и пошел вслед за ребятами. Никита всегда хотел быть нападающим. Или полунападающим, в самом крайнем случае.
воскресенье, 19 октября 2008
Я вот думаю: почему люди закрывают дневники.
Заводит человек дневник, проходит с ним определённый этап жизни. Потом вдруг: дневник закрыт. Или, допустим, человек перестает писать. Не пишет - и все. Почему?
Чего человек боится: откровенности собственной? Кажется ему, что он перерос себя, тогдашнего?
Как будто он отвергает часть себя. Но это неправильно. Все, что ты писал - это ты. И ты - ценность. И записи твои - ценность. Дневник - не форма нравственного отчета, особенно если он немного публичный.
Нравственный отчет человек ведет в сердце. Если есть у него такая потребность. Дневники здесь, на дайри, это беседа с самим собой и с теми, кто пришел к тебе в гости. Ты и сам ходишь в гости и беседуешь. И ты можешь быть более или менее откровенным и писать какие-то глупости и находить впоследствии эти глупости в собственных записях. Но стыдиться того, что ты написал? - Нелепость.
А если человек пишет, что он уходит в "реал", то, возможно, человек этот не совсем правильно понимал место дневника. Дневник - реальность. Такая же, как твой завтрак или журнал.
К сожалению, многие люди отвергают какие-то части себя. Это неправильно, очень неправильно.
Надо принимать себя полностью.
Заводит человек дневник, проходит с ним определённый этап жизни. Потом вдруг: дневник закрыт. Или, допустим, человек перестает писать. Не пишет - и все. Почему?
Чего человек боится: откровенности собственной? Кажется ему, что он перерос себя, тогдашнего?
Как будто он отвергает часть себя. Но это неправильно. Все, что ты писал - это ты. И ты - ценность. И записи твои - ценность. Дневник - не форма нравственного отчета, особенно если он немного публичный.
Нравственный отчет человек ведет в сердце. Если есть у него такая потребность. Дневники здесь, на дайри, это беседа с самим собой и с теми, кто пришел к тебе в гости. Ты и сам ходишь в гости и беседуешь. И ты можешь быть более или менее откровенным и писать какие-то глупости и находить впоследствии эти глупости в собственных записях. Но стыдиться того, что ты написал? - Нелепость.
А если человек пишет, что он уходит в "реал", то, возможно, человек этот не совсем правильно понимал место дневника. Дневник - реальность. Такая же, как твой завтрак или журнал.
К сожалению, многие люди отвергают какие-то части себя. Это неправильно, очень неправильно.
Надо принимать себя полностью.
суббота, 18 октября 2008
У меня увлечение. Хочу помочь дочке сайт сделать, сегодня на www.ucoz.ru разбирался. Интересно.
Но для меня это совершенно terra incognito. Обязательно сделаю.
С моим гуманитарным складом разбираться в нюансах очень интересно
Собственно, есть идея нескольких сайтов. Попробуем с женой воплотить в жизнь.
Но для меня это совершенно terra incognito. Обязательно сделаю.
С моим гуманитарным складом разбираться в нюансах очень интересно
Собственно, есть идея нескольких сайтов. Попробуем с женой воплотить в жизнь.
пятница, 17 октября 2008
Монах спросил Юньмэня:
- Что такое учение всей жизни?
Юньмэнь ответил:
- Сказанное к месту слово.
- Что такое учение всей жизни?
Юньмэнь ответил:
- Сказанное к месту слово.