Именно так. Едва ли это просто дневник. Может быть, лучше так: день со строчкой
Читайте Юрия Карловича Олешу, дамы и господа!
среда, 02 февраля 2005
Именно так. Едва ли это просто дневник. Может быть, лучше так: день со строчкой
Читайте Юрия Карловича Олешу, дамы и господа!
Ранним летом, когда в серебристой тьме прожилочки на листьях стали почти неразличимы. Там справа, на теплой и влажной земле взрослые девушки играли в мяч. На толстой, травяной, мягкой земле играли в серый мяч, толкали его с визгами, падали в темноту, возносились под платья кленов, падали, пропадали, возносились… Мяч мрачнел, надувался мрачностью, позволял себя щекотать сухим чувственным пальцам девушек. Мрак был как разбухший апельсин, девушки месили мрак своими жгучими острыми пальцами. И мрак поглощал пальцы вместе с девушками, мячом, пытался и меня ухватить за бока, но я прятался от него в комнате.
И еще девушки звенели. Они не смеялись, не говорили, они звенели как колокольцы. И ноги их мелькали сквозь серебристый мрак, руки возносились и падали на колени, слышны были сдобные удары мяча о землю.
И я хотел быть вместе с девушками. Я хотел бегать от мяча, прятаться в юбках, перебирать волоски на девичьих голых ногах. Но я стоял на балконе, доволен жизнью. Жизнь моя тоже облокотилась о балконные перила, целовала меня нежно. А я все – дурачок – удивлялся – как же жизнь стоит тут, подле меня, когда она вон там, во дворе, разбухшем и счастливом дворе, где висели на девушках колокольцы и бренчали себе до темна. Пока уже и прожилок не стало видно, и листьев, и самые деревья превратились в живые теплые валуны.
...
Я всегда жил в безделье. Работал в безделье. Как будто меня поджидало нечто лучшее, лучшее дело, доля, участь.
Я разглядывал свои руки – руки-гения, строптивца, козла отпущения. Мои руки были моими, чужими, руками моего друга, моей возлюбленной. Но я не был эгоистом. Я просто просто все время ждал лучшей участи, лучшей доли, которую не надо призывать, к которой не надо готовиться, которую просто следует терпеливо дожидаться. Мое ожидание было сродни обещанию исправиться. Я свято верил в силу обещания, я хотел исправиться и потому у меня хватило сил дожидаться лучшей доли терпеливо и смиренно. Я не роптал, я ждал, что еще немного и луч, капля, зрачок, тьма и волос сплетутся воедино и раскроют мне счастливое мироздание. Потому что луч был ярок, но обещал еще большую яркость. Капля утоляла жажду, но я мечтал, чтобы она утолила жажду каждого. Зрачок вбирал в себя Бога, но Бог не помещался в зрачке. Тьма пугала, но была очень обидчива. А волос падал мне в руки слишком долго. Все убыстрить, все спасти. Всем спастись. Хула на Духа, когда человек не хочет быть спасенным. Как тогда плачет Дух.
И еще девушки звенели. Они не смеялись, не говорили, они звенели как колокольцы. И ноги их мелькали сквозь серебристый мрак, руки возносились и падали на колени, слышны были сдобные удары мяча о землю.
И я хотел быть вместе с девушками. Я хотел бегать от мяча, прятаться в юбках, перебирать волоски на девичьих голых ногах. Но я стоял на балконе, доволен жизнью. Жизнь моя тоже облокотилась о балконные перила, целовала меня нежно. А я все – дурачок – удивлялся – как же жизнь стоит тут, подле меня, когда она вон там, во дворе, разбухшем и счастливом дворе, где висели на девушках колокольцы и бренчали себе до темна. Пока уже и прожилок не стало видно, и листьев, и самые деревья превратились в живые теплые валуны.
...
Я всегда жил в безделье. Работал в безделье. Как будто меня поджидало нечто лучшее, лучшее дело, доля, участь.
Я разглядывал свои руки – руки-гения, строптивца, козла отпущения. Мои руки были моими, чужими, руками моего друга, моей возлюбленной. Но я не был эгоистом. Я просто просто все время ждал лучшей участи, лучшей доли, которую не надо призывать, к которой не надо готовиться, которую просто следует терпеливо дожидаться. Мое ожидание было сродни обещанию исправиться. Я свято верил в силу обещания, я хотел исправиться и потому у меня хватило сил дожидаться лучшей доли терпеливо и смиренно. Я не роптал, я ждал, что еще немного и луч, капля, зрачок, тьма и волос сплетутся воедино и раскроют мне счастливое мироздание. Потому что луч был ярок, но обещал еще большую яркость. Капля утоляла жажду, но я мечтал, чтобы она утолила жажду каждого. Зрачок вбирал в себя Бога, но Бог не помещался в зрачке. Тьма пугала, но была очень обидчива. А волос падал мне в руки слишком долго. Все убыстрить, все спасти. Всем спастись. Хула на Духа, когда человек не хочет быть спасенным. Как тогда плачет Дух.
Мое детство
Лесная поляна в солнечных соцветиях. Здесь растет ромашка и сныть, полынь и крапива. Здесь бурлит сирень, порхают белые бабочки, их усики треплет ветер, и усики их протянулись во все стороны света. А сколько сторон у света? Тридцать три, не больше, не меньше.
Во мгле любви лежит моя страна. Там, где меня не было, все уже было. Что из этого принадлежит мне? Несколько слов? Одно слово? Я был создан из слов. Когда меня не было, было уже все. Я создан из всего. Нет ничего, кроме того, из чего я был создан. Когда-то, забавно, на радость.
Они сочиняют истории своей жизни и начинают с первых проблесков памяти, с боли и смеха. Но надо же начинать много-много раньше. Надо начинать с двух тел – матери и отца. Папы и мамы. Но еще до них было множество тел, слившихся воедино. Я в эпицентре этого позыва к нежности и любви. Я ярок. Я заметен. Я нежен. Меня не существует. Существуют всё, кроме меня.
Так мы добираемся до начала времен. Вот чем завершается история каждого человека. Вот чем – вечностью.
…
Почему же я должен любить свое детство? Я находился в нем тогда, я нахожусь в нем и по сей день. Мое детство – это и есть я.
…
Смотрю.
Что я вижу?
Хрущевку. Пьяную и трезвую, каменную, живучую. Хрущевка. В каждой хрущевке – свой Хрущев. Хрустит, похрустывает, на зубах перемалывает свой век. Боже, как же тяжело и нежно писать, записывать, давать объяснения своему невежеству. Светит незнакомая звезда. В детстве все звезды незнакомые. И до каждой ты можешь дотянуться рукой. Мне кажется, я гибну. Нет, я выживу. В промозглой мгле лежит моя страна любви. Только эта страна и существует. И я существуют вместе с ней. Ничего больше нет. Только моя страна любви. Где я странствую, где я странствовал. Где меня избивали соседские мальчишки. Где я безумствовал и пел свою песню любви.
Я ничего не понимаю в жизни. Я холоден и мрачен. Я боюсь себя. Боюсь своих родителей. Я неистов и лжив. Кто я? Кому я покорен. Когда-то я написал: голени, покорные любви, сияют в сумерках. Кто стоит в сумерках моих парадных. Кто я? Зачем я? Сколько любви в мире. Мы жили и мы блудили и порождали любовь. О чем я, Господи?
Старый дом. Старые стены. Старая жизнь. Вся истрепанная, старая, старая жизнь. Где мое детство. Черт! Я не могу дотянуться до него. Я натыкаюсь на стену. Вот оно. Вот с чего надо начинать. Я мертв своей памятью. Я ничего не помню.
Что же было в моем детстве? Мороженое по семь копеек стаканчик. Анашки! Сколько было съедено! Сколько было несъедено! Вот в чем дело: я и есть детство. Нет ничего во мне, что не было бы посеяно когда-то и взращено в моем детстве. Жизнь – это смех, разве вы не согласны? Жизнь – это вой, разве мы не знаем об этом. Я лечу.
Боже, как я хочу летать. Хочу жить на привязи своей любви. Мои воспоминания режут мне руки, режут ладони. Я хочу выживать, я хочу быть целостным. Моя память, приснись мне! Блядует память, не желает сниться. Мой редактор Смерть правит мне фразы, что он хочет! Он, что не понимает, что за каждой фразой мое возрождение! Это же просто смешно, останавливать меня. Я остановлюсь – и умру, как белый ангел в полете. Я – белый ангел? Резиновый утенок. Что за жалость к своему детству! Я ничего не помню… Я вспоминаю.
Лесная поляна в солнечных соцветиях. Здесь растет ромашка и сныть, полынь и крапива. Здесь бурлит сирень, порхают белые бабочки, их усики треплет ветер, и усики их протянулись во все стороны света. А сколько сторон у света? Тридцать три, не больше, не меньше.
Во мгле любви лежит моя страна. Там, где меня не было, все уже было. Что из этого принадлежит мне? Несколько слов? Одно слово? Я был создан из слов. Когда меня не было, было уже все. Я создан из всего. Нет ничего, кроме того, из чего я был создан. Когда-то, забавно, на радость.
Они сочиняют истории своей жизни и начинают с первых проблесков памяти, с боли и смеха. Но надо же начинать много-много раньше. Надо начинать с двух тел – матери и отца. Папы и мамы. Но еще до них было множество тел, слившихся воедино. Я в эпицентре этого позыва к нежности и любви. Я ярок. Я заметен. Я нежен. Меня не существует. Существуют всё, кроме меня.
Так мы добираемся до начала времен. Вот чем завершается история каждого человека. Вот чем – вечностью.
…
Почему же я должен любить свое детство? Я находился в нем тогда, я нахожусь в нем и по сей день. Мое детство – это и есть я.
…
Смотрю.
Что я вижу?
Хрущевку. Пьяную и трезвую, каменную, живучую. Хрущевка. В каждой хрущевке – свой Хрущев. Хрустит, похрустывает, на зубах перемалывает свой век. Боже, как же тяжело и нежно писать, записывать, давать объяснения своему невежеству. Светит незнакомая звезда. В детстве все звезды незнакомые. И до каждой ты можешь дотянуться рукой. Мне кажется, я гибну. Нет, я выживу. В промозглой мгле лежит моя страна любви. Только эта страна и существует. И я существуют вместе с ней. Ничего больше нет. Только моя страна любви. Где я странствую, где я странствовал. Где меня избивали соседские мальчишки. Где я безумствовал и пел свою песню любви.
Я ничего не понимаю в жизни. Я холоден и мрачен. Я боюсь себя. Боюсь своих родителей. Я неистов и лжив. Кто я? Кому я покорен. Когда-то я написал: голени, покорные любви, сияют в сумерках. Кто стоит в сумерках моих парадных. Кто я? Зачем я? Сколько любви в мире. Мы жили и мы блудили и порождали любовь. О чем я, Господи?
Старый дом. Старые стены. Старая жизнь. Вся истрепанная, старая, старая жизнь. Где мое детство. Черт! Я не могу дотянуться до него. Я натыкаюсь на стену. Вот оно. Вот с чего надо начинать. Я мертв своей памятью. Я ничего не помню.
Что же было в моем детстве? Мороженое по семь копеек стаканчик. Анашки! Сколько было съедено! Сколько было несъедено! Вот в чем дело: я и есть детство. Нет ничего во мне, что не было бы посеяно когда-то и взращено в моем детстве. Жизнь – это смех, разве вы не согласны? Жизнь – это вой, разве мы не знаем об этом. Я лечу.
Боже, как я хочу летать. Хочу жить на привязи своей любви. Мои воспоминания режут мне руки, режут ладони. Я хочу выживать, я хочу быть целостным. Моя память, приснись мне! Блядует память, не желает сниться. Мой редактор Смерть правит мне фразы, что он хочет! Он, что не понимает, что за каждой фразой мое возрождение! Это же просто смешно, останавливать меня. Я остановлюсь – и умру, как белый ангел в полете. Я – белый ангел? Резиновый утенок. Что за жалость к своему детству! Я ничего не помню… Я вспоминаю.
вторник, 01 февраля 2005
Фриц Перлз, основатель гештальт-терапии, однажды сказал:
"Одиночество - это быть одному плюс поток дерьма".
))
Давайте избавляться от дерьма
"Одиночество - это быть одному плюс поток дерьма".
))Давайте избавляться от дерьма